Джон Локк

Однако сложнее обстоит дело с выполнением замысла. Насколько он обоснован с точки зрения современной научной философии? Если считать, что чувства не абстрагируют — а это наиболее распространенная точка зрения, — то выделение в чувственном отражении такого содержания, как «простые идеи пространства», до и без вмешательства интеллекта невозможно. Не приводит ли, однако, это к такой парадоксальной ситуации, которую сформулировал Лейбниц, возражая Локку: «Нет ничего в разуме, чего не было раньше в чувствах, за исключением самого разума» (24, стр. 100–101)? Для современного материалиста ясно, что разум «вносит» в чувства нечто от себя и в том смысле, что он совершенствует адекватность чувственного отражения (этого не исключает, как указано было выше, и Локк), и в том смысле, что он определяет направление, практические цели чувственного отражения. Однако весь вопрос в том, «научают» ли чувства, опыт чему-нибудь разум, интеллект. Если нет, то формула Лейбница окажется истинной. Становится понятным, почему Лейбниц, порицая материалистические тенденции локковского истолкования рефлексии, выдвигает положение: «…рефлексия есть не что иное, как внимание, направленное на то, что заключается в нас, и чувства не дают нам вовсе того, что мы приносим уже с собой» (24, стр. 49). Проводя аналогию между отношением глыбы мрамора и скульптором, с одной стороны, и отношением разума к чувствам — с другой, Лейбниц пишет: «…если бы в этой глыбе имелись прожилки, которые намечали бы фигуру Геркулеса предпочтительно перед другими фигурами, то она была бы более предопределена к этому, и Геркулес был бы некоторым образом как бы врожден ей, хотя и потребовался бы труд, чтобы открыть эти прожилки» (24, стр. 49). Но эта аналогия означает только то, что чувства, опыт не научают разум, как считает Лейбниц.

А это значит, что и лейбницевский вариант теории врожденных идей порывает с наукой. Учение Лейбница о монадах, плюралистическая онтология мира и в силу признания духовной сущности монад, и в силу принятия принципа предустановленной гармонии монад в качестве фундаментального факта, определяющего не только связь бытия, но и сущность идеальной самодетерминированности его, — все это неизбежно приводило немецкого мыслителя не просто к недооценке эмпирических предпосылок знания, а и к отказу от решения вопроса о специфике перехода от материально-эмпирических предпосылок знания к возникновению его высших интеллектуальных форм.

Иначе этот вопрос решается в современной научной философии. Так, согласно концепции А. И. Уемова, «белизна, звук… все это, несомненно, абстрактные сущности, и именно эти абстрактные сущности определяются эмпирически… здесь важно отметить, что если в данном случае и можно говорить об абстракции, то эта абстракция производится не интеллектом, а органами чувств…

Что же касается деятельности интеллекта, то столь же правомерно думать, что он объединяет данные ощущения в единое целое, сколь и наоборот — полагать, что он выделяет какие-то моменты из уже данного целого. В первом случае то, что считалось абстрактными сущностями, должно рассматриваться как первичная объективная реальность, а так называемые „конкретные вещи“ — как результат синтезирующей деятельности интеллекта. Такой взгляд вполне соответствовал бы общепринятому в диалектическом материализме положению, что синтез является не менее важной чертой интеллекта, чем анализ» (39, стр. 72–73).

Конечно, локковскую абстракцию «простая идея пространства» (минимальное чувственно воспринимаемое пространство) вряд ли можно отнести к чувственным абстракциям. Но в данном случае принципиальное значение имеет не конкретный пример, а сама идея о том, что интеллект (познавательные способности) преобразует такое содержание чувственного, опытного отражения действительности, которое первоначально «абстрактно выделено» не интеллектуально, а чувственно.