Джимми Хиггинс

На глухой окраине города, на Джефферсон-стрит, находилась велосипедная мастерская старика немца по фамилии Кюмме. И вот этому самому Кюмме, как сообщил Джимми один из его товарищей, нужен был помощник. Джимми разыскал мастерскую и договорился с хозяином о работе. Получать он будет два доллара в день, что очень мало, если учесть дороговизну; но Джимми понравилось, что хозяин — «почти социалист». И пацифист тоже. Впрочем, когда речь заходила о Германии, он неожиданно заявлял, что защищать себя — право каждого народа, а Германия в этой войне именно защищает себя, потому что на нее напали. Чтобы доказать это своим клиентам, старик не жалел ни сил, ни времени. А если клиенту не нравилось, то ведь никто его не удерживал — пожалуйста, дверь открыта. Клиенты были большей частью немцы, и Джимми мог непрерывно пополнять и запас своих доводов против расширения военного производства, или, как выражались посетители, «промышленности смерти», и запас своих доводов в пользу программы «Накормите сперва Америку». Частенько заходил в мастерскую и Джери Коулмен. Он попрежнему продолжал свою деятельность и попрежнему щедро сыпал десятидолларовыми бумажками. Только ныне он именовал себя организатором нового пропагандистского общества «Всеамериканский трудовой совет мира». А так как для Джимми в словах «труд» и «мир» заключалась вся жизнь, то, естественно, он готов был поддержать эту организацию. Коулмен заверил Джимми, что он тоже ненавидит кайзера, но немецкий народ нужно защищать. И вот Джимми, сам того не ведая, стал частицей тех сил, с помощью которых кайзер разжигал социальное недовольство в Америке.

Но теперь Джимми вел агитацию с большей осторожностью. Тюремное заключение принесло семье столько горя, что ему пришлось дать Лиззи целый ряд обещаний. Она не могла больше молчать — она слишком тревожилась за детей; между супругами произошла на этой почве небольшая размолвка, и Джимми стал даже роптать на свою судьбу. Что толку стараться просвещать женщину, которая ничего не видит дальше своей кухонной плиты? Человек хочет быть спасителем мира, «ступать по туманным горным вершинам» героизма, а эта женщина тянет его вниз, приковывает к обыденным мелочам, убивает всякий интерес к жизни. Воспоминания о «блондинках», о жидком, дрянном супе успели уже потускнеть, отойти на задний план, и Джимми вновь переживал те возвышенные минуты, когда он стоял перед судом, защищая неотъемлемые права американского гражданина. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь понял, оценил по достоинству его бесстрашие. А бедняжка Лиззи, обремененная хозяйством, ничего не видевшая вокруг себя, не могла, разумеется, удовлетворить подобные духовные запросы мужа.

До сих пор Джимми был хорошим семьянином — в той мере, в какой это совместимо с деятельностью пролетарского пропагандиста. Ему очень хотелось иметь собственный домик, и эту свою неутоленную мечту он воплотил, построив во дворе, из ящика и старой черепицы, игрушечный домик для Джимми-младшего, а в самый разгар лета, когда дел у них в организации становилось меньше, он ухитрился, работая по воскресеньям, несмотря на все свои заботы и усталость, разбить крошечный садик. Но теперь мысли о войне завладели им совершенно, вызывая в нем страх за будущее человечества и обрекая на мученические подвиги и семейные неурядицы.

II

Как раз в это трудное для Джимми время в Лисвилл приехала некая Эвелин Бэскервилл, бойкая, живая, стройная,— сразу видно, что не какая-нибудь изможденная раба семьи и кухни; волосы у нее были пушистые, каштановые, на щеках задорные ямочки, модная шляпка с павлиньим пером надета слегка набекрень. По профессии Эвелин была стенографистка. Она громогласно заявила, что принадлежит к числу заядлых феминисток, и при первом же ее появлении в организации — на «вечере отдыха» — все пошло вверх дном. Мужчины, как обычно, курили, и вдруг эта эмансипированная Эвелин взяла у одного из своих кавалеров папироску и принялась дымить. Конечно, в таких больших культурных центрах, как Лондон или Гринвич-Виллэдж, это не произвело бы сенсации, но в Лисвилле это был первый случай, когда равноправие женщин истолковывалось в том смысле, что женщины должны перенимать пороки мужчин.

В другой раз Эвелин вынула из сумочки пачку листовок об «ограничении деторождения» и предложила организации заняться их распространением. Тема была новая, и хотя все согласились, что оно, конечно, заняться этим нужно, но обсуждать такие вещи на общем собрании как-то не совсем удобно. Эвелин заявила, что вернейшим средством прекращения войны было бы «забастовать и прекратить деторождение»,— хорошо, если бы «Уоркер» осветил этот вопрос на своих страницах. Она презирает партийных реакционеров, которые все еще сюсюкают о том, что детей приносят аисты. Наконец, обсуждение щекотливой темы было отложено, и собрание закрылось, но по дороге домой все только и говорили, что о мисс Бэскервилл, причем мужчины большею частью с мужчинами, а женщины — с женщинами.