Джесси

– Ничего, Генка, дело молодое, со всеми случается. Я, вон, по молодости-то, помню – бывало… – но, уловив на себе пристальный взгляд жены, стушевался. – По молодости оно, Гена, всякое бывает… тут главное – что? Остановиться надо вовремя! Хм… вот… – быстро свернул он воспоминания о своей бурной юности.

Гена сдержал слово и перестал заходить в «Колобок». Вначале он придумывал различные на то предлоги, а потом ребята, наверное, и сами что-то поняли и, не задавая лишних вопросов, перестали приглашать его с собой.

Как-то Гена стоял на остановке и услышал, как знакомый голос окликнул его. Он обернулся и увидел Романа Васильевича – отца Марьяны.

– Здорово, Генка! – подошел тот и пожал ему руку.

– Здравствуйте, Роман Васильевич. – Гена чувствовал себя неловко. Его не покидало ощущение, что он в чём-то виноват перед ним. И, стараясь не встречаться взглядом, спросил: – Как Марьяна?

– Как Марьяна? Да хорошо Марьяна… Писала, что если где увижу тебя, чтоб привет от неё передавал.

– Вы ей от меня тоже привет передавайте… А ещё передайте, что я законченный болван!

Роман Васильевич посмотрел в его глаза и, наверное, увидел что-то.

– М-да… дела, брат, – протянул он, затем добавил: – Ну, да ничего, Гена… Правильно в народе говорят: в таких делах время только и лечит. А вот насчет болвана… – он сделал небольшую паузу, – зря ты так себя шпыняешь. В этой жизни все мы хоть немножко, да дураки.

И попрощавшись, ушёл. А Гена вдруг вспомнил, как однажды Марьяна сказала ему, что в этом мире, чтобы быть счастливым, нужно быть чуточку безумным. Вспомнил и почувствовал, что стало трудно дышать, как будто в груди не хватает воздуха, на глаза навернулись слезы. И так захотелось вернуть все назад…

После того памятного хмельного вечера понял Гена, что от жизни не спрячешься за толстыми витринными стеклами пивного бара. Она всё равно найдет тебя и постучится грустными ли воспоминаниями, а может радостными или безрадостными раздумьями о будущем. В нём ли что-то изменилось, или же эти последние, столь насыщенные событиями годы сделали свое, но по-другому стал он относиться к жизни, научился видеть её многостороннее, объёмнее. Но, как это зачастую бывает, со знанием приходит и печаль. И порою, разгоняя сон, донимали его мысли о своём предназначении в этой жизни, о будущем, которое представлялось ему нечетким, словно зыбкий рассеивающийся утренний туман. «Да и будет ли ещё что-то хорошее, не осталось ли всё доброе уже позади… а впереди – лишь горечь да разочарования? Ведь во времени ничего не меняется… – думал он, ворочаясь в постели. – Люди рождаются и умирают. Одни – вдоволь настрадавшись, прожив отпущенные им годы в нужде и болезнях; другие – имея более или менее приличный достаток, третьи – праздно прожигая дни в роскоши и изобилии… Но уходят из жизни всё равно нищими, ибо всё тленное остается на тленной земле, да и сами они – тлен. И лишь немногим удается достичь в жизни чего-то весомого, значащего, что обогатило бы мир; того, ради чего стоило жить, преодолевая невзгоды. Так было до него, так будет и после – ничего не изменится. Столетие сменяет столетие, год сменяет другой. Меняются политические режимы, меняется жизненный уклад, но не меняется сама жизнь. Тогда стоит ли цепляться за неё, живя лишь призрачными надеждами, обременяясь бесплодными днями, бусинками, нанизанными в годы. Ведь всегда есть возможность уйти из жизни самому, тихо, не прощаясь. А почему нет?! Он много раз слышал, что Бог покарает человека, поднявшую руку на свою жизнь, ибо только Его воля определяет её сроки. Но почему Бог должен наказывать душу, которая и так уже вволю настрадалась? Не во власти ли самого человека – жить ему или умереть, если груз обстоятельств оказался сильнее, чем он смог понести?..» Громоздкие, тягостные мысли подобные этой кружили в его голове. В свои двадцать лет он чувствовал, что прожил все триста. Он пробовал читать Библию, но её строки, ещё совсем недавно, казалось, отвечавшие на все его мучительные размышления, сейчас словно вновь закрылись для понимания. Вспомнил, с какой детской, по-доброму наивной верой повторял за Вокиным отцом слова молитвы покаяния… Появилось желание опять произнести их вслух. Ведь он помнил почти каждое слово. Но нет, это было бы кощунством, даже святотатством сейчас, когда он так далек от Бога. Пусть лучше всё остается так, как есть…

В начале зимы Гена в очередной раз лег в больницу. Всё, как и прежде – нудно потекли больничные будни. На улице было не сильно разгуляться: слякоть, да с плотно затянувших небо серых низких облаков падал то мокрый снег, который, едва коснувшись земли, сразу же таял, то сыпал мелкий нудный дождь. Перед выпиской Алексей Павлович пригласил его в свой кабинет.

– Проходи, Гена, садись! – кивнул он головой на стул, лишь только Гена вошел.

– Какие-то новости, Алексей Павлович? – спросил Гена.

Обычно Алексей Павлович приглашал в кабинет поговорить о чём-то таком, что нежелательно слышать посторонним; иногда подобное приглашение было связано с ухудшением анализов крови.