Дженнифер Винкелман

Чувствуя легкое головокружение, я опустила глаза. Она, наверное, подумала, что я смотрю на коробочку в руках ее дочки.

- Мы купили маленького клоуна, - пояснила она. - Голубой металлический клоун на самокате, он катается, если его завести...

Я смотрела им вслед, наблюдая, как они исчезают среди длинных теней осеннего дня.

Но потом на целую неделю выбросила все это из головы. "Кто такая Дженнифер Винкелман?" - стало даже не вопросом, а лирическим восклицанием, своего рода неотъемлемой частью меня самой. Этот вопрос определял все, за что бы я ни бралась. В тот день, едва вернувшись домой, я начала поиски. Не снимая пальто, я прошлась по своим смежным комнатам и везде все обшарила. У меня уютная квартира. Старый паркет покрыт коврами, стены до половины отделаны черным, местами опаленным тиковым деревом, возле очага стоит диван из мягкой, как у живого зверя, кожи, с которого открывается вид на одичалый клен в соседнем саду. Над моим письменным столом висит репродукция Моны Лизы.

Я выдвинула ящики. Стоя на коленях перед бюро, достала папки и документы и, вопреки здравому смыслу, все просмотрела, заложив за уши пряди падающих волос.

Ведь понятно было, что ответ на вопрос "Где и откуда берет начало мое счастье?" никак не мог быть найден среди этих документов - все они относились к периоду после пожара. Два года назад на шкуру возле очага упала горящая спиртовка, и я должна признаться, что в буйстве огня, которое началось сразу вслед за тем, было даже что-то величественное. Надо же! Именно я, такая забывчивая, лишилась важных для меня фотографий, дневников и с детства сберегаемой коллекции марок. Я зажгла ночник и стала смотреть на протокол заседания преподавательской группы. События моей жизни теперь хранились не иначе, как в потаенных глубинах памяти.

Когда я родилась - в 1945 году, - мои родители были уже не так молоды. У обоих были седые волосы и молчаливый, необыкновенно мягкий характер, и можно бесконечно задавать себе вопрос, за что им на долю выпало такое, почему в один из тех редких случаев, когда они вместе поехали в отпуск, августовской ночью возле Карловаца, в Югославии, навстречу им из-за поворота выскочил туристический автобус. Мы с братом переехали жить к тете, эта женщина с годами только молодела, носила цветастые юбки, курила турецкую трубку и, словно предвосхищая широту взглядов более поздних времен, ни в чем нас не ограничивала. Когда мы выросли, мой брат занялся трамповым судоходством, я же, став студенткой Лейденского университета, снимала комнату в общежитии для девушек. Худая, застенчивая, с черными волосами, наполовину спадающими на лицо, наполовину закрывающими обтянутые черным свитерком плечи - такой я предстала в лекционных аудиториях и на набережных каналов. При всем при том у меня случались романы. Юноши чувствительные и пронырливые, нетерпеливые и гордые искали прохлады моего внимания и тепла моего тела. Так и продолжалось, пока в двадцать шесть лет я не получила учительское назначение на окраине провинции в Гойланде.

Зевая, я поднялась на ноги. Мне сводило скулы от голода. Из паутины событий моей жизни, из этой исходной материи, сквозь которую то в одном, то в другом облике проглядывала я сама, сегодня в своем прежнем виде ко мне вернулся один тончайший элемент.

На следующий день я проснулась под настойчиво звучавший в голове аккомпанемент: "Мы купили маленького клоуна. Синего металлического клоуна на самокате. Он катается, если его завести..."

Я отодвинула с лица простыню и посмотрела на будильник. Десять часов, как же долго я спала, начиная с десяти, можно со спокойной совестью звонить кому угодно.

В телефонной книге трижды значилась фамилия Винкелман. Я выбрала последнюю строчку, с начальной буквой имени А. и адресом Эрфгоойерстраат, 18. Раздались гудки. Только, когда я услышала ее голос, я поняла, что мне надо с ней обсудить. С телефонным аппаратом в руке, я босиком расхаживала по комнате.

- Послушай, - сказала я. - Возможно, сохранилась какая-то фотография, снятая, например, ранним июньским утром, на которой изображены мы обе.

Не дождавшись реакции, я не выдержала и стала делиться с ней воспоминанием о праздновании пятилетия Лейденского студенческого корпуса, который остроумно называли Вестиваль из-за обязательного жилета, непременной части костюма его членов. Кульминацией праздника - вспоминала я - был бал в гостинице на море. Собралась тысяча приглашенных, все студенты, в том числе две принцессы Оранские в платьях без бретелек, они были тогда ужасно толстые и далеко не такие элегантные, как сейчас. С наступлением утра многие, в вечерних платьях и смокингах, спустились по лестницам с балкона на пляж: посидеть в этой необычный час на белых пластиковых стульях, разогнать винные пары куда более дурманящим ароматом свежего морского прибоя.

- Всего человек двенадцать, мы уселись спиной к морю, и кто-то один сделал снимок...

На том конце провода наступило молчание. Потом она сказала, как бы процедила сквозь зубы:

- Нет-нет, я не помню такого праздника. - Выдержала небольшую паузу и затем продолжила: