Джафар и Джан

В комнате было тихо. Только сверчок временами принимался трещать да в норе мыши подняли возню. Они пищали, шуршали, перекатывали что-то тяжелое. Джан от скуки решила посмотреть, в чем у них там дело. Подошла к норе. Отверстие оказалось довольно широким. Девушка храбро запустила в него два пальца и вытащила ключ с мудреной бородкой, тот самый ключ… он был густо смазан маслом. Мыши, очевидно, сразу же облизали его сверху и пробовали перевернуть тяжелую, вкусно пахнувшую штуку. Поблагодарим же вместе с Джан пугливых сереньких зверьков, так как не будь их, пастух Джафар вряд ли бы увиделся еще раз со своей возлюбленной, и нам пришлось бы преждевременно оборвать этот рассказ. Поблагодарим и няню Олыгу за то, что в тот вечер она не собиралась к своему другу, сторожу при жирафах.

Джан не раздумывала над тем, что с ней будет после этого ночного свидания. Страха у нее не было. Не понадобилось и пальмового вина. Выпила только три чашки крепкого кофе. Мысли стали ясными и точными. Главное не подавать вида – все как всегда. Поужинала, поболтала с няней, сотворила вечернюю молитву, ложится спать. Ничего не приготовлено. Ни деревенской рубашки, ни сандалий из сыромятной кожи, ни черного плаща достать нельзя. Няня все унесла к себе в комнату и заперла в ларь. Обойдется и так. Сафьяновых туфель, расшитых золотом, надеть невозможно. Пойдет босиком, как ходила в оазисе Алиман, когда была в гостях у бедуинов. Плохо вот, что рубашки нельзя переменить. Прозрачного египетского полотна ни служанки, ни их племянницы не носят. Вместо абайе возьмет кусок черного бархата, которым прикрыта ниша с кафтанами. К утру бархат будет на месте. Теперь остается ждать полуночи. Когда пропоют вторые петухи, Джафар трижды сыграет сигнал – короткую худу, песенку верблюжьих погонщиков.

Как всегда, широкие окна распахнуты. Как всегда, в правое виден золотой ковшик Большой Медведицы, а в левое – серебристая Вега. Тишина. Журчит фонтан. Иногда ворочается в своей клетке сонный попугай и бормочет вполголоса:

– Бисмиллах… Бисмиллах… Бисмиллах…

На серебряном дереве в углу комнаты тускло горит масляная лампада-ночник. От нее бродят по стенам и по потолку беспокойные тени. Надо задуть ее заранее, чтобы не было видно из сада, что делается в комнате. Тишина. Темнота. Звезды горят золотыми гвоздиками на бархате неба. Джан знает, что не заснет. Этого бы только не хватало… После ужина она, к удивлению няни, попросила сварить еще кофе. Щеки до сих пор горят, и мысли бодрые, четкие, легкие.

На птичьем дворе пропел один петух, другой. Началась петушиная перекличка в городе. Джан вскочила с дивана. Подоткнув длинную рубашку, завернулась с ног до головы в черный бархат. Совсем темно в саду. Лунный серпик скрылся за облаком. В трех шагах ничего не видно. Легко соскочила с подоконника, осмотрелась. Кажется, никого… Слилась с темнотой. Исчезла.

На берегу призывно поет най, и душа Джан ему вторит, словно эхо в горной лощине.

Девушке не страшно, хотя шайтановы родичи – нетопыри опять петляют над ее головой, заслоняя звезды торопливыми крыльями, а босые ноги вот-вот наступят на слизкого червяка. Ничего нет, – ни темноты, ни джинов, которые любят мрак, ни червей, ни страха перед тем, что будет. Есть красное пятно костерчика, призывная песня флейты и поющая душа.

Пальцы Джафара быстро бегают по гладкому тростнику. Звуки летят в темноту, точно стайка птиц, которых вспугнул верблюжий караван. Юноша стал спиной к огню, вглядывается в темноту. Обещала прийти, должна прийти, придет, конечно, придет, но нет ее… Тихо на берегу и темно.

Обещала, придет, наверное придет, иначе лучше утопиться… Джафар опять поднимает флейту, опять в ночную темноту летят звонкие стаи. Ему чудится, что сквозь привычный запах речной тины пробиваются душистые струйки. Сильнее, сильнее. Струйки слипаются в ручьи, ручьи в озеро. Оно выходит из берегов, и Джафара захлестывает цветочная волна. Ее цветы, ее.

– Эсма!..

Сняв абайе, она вынырнула из темноты, как желанный сон. Мгновение тому назад там никого не было и вот она стоит перед ним с распущенными волосами, одетая в призрак рубашки, и Джафар со страхом смотрит, не просвечивает ли и ее стройное тело.

– Джафар, что с тобой? Это я!..

Нет, не призрак. Ее голос. Ее родинка над левым глазом. Живая Эсма. Перепрыгнув через охапку хвороста, он бросается к любимой. Няни нет. Никого нет. Некого бояться.

Их поцелуй долог, долог, и обоим хочется, чтобы он никогда не кончился. Какие могучие руки у Джафара и как осторожно они скользят по паутине рубашки. К чему она здесь – только мешает найти губами блаженную дорожку между грудей.

– Милый, не надо…– она пробует удержать его руки, но разве можно сладить с ними… Они – как ласковое железо. Да и к чему противиться? Все равно… Рубашка-призрак падает на песок, и принцесса Джан, нагая, радостная, смеющаяся, готова покорно сгореть на костре страсти.