Толкин немало заимствовал из поэмы для своего собственного творчества. Тема битвы с драконом занимала его всегда, — и мотивы «Беовульфа» наряду со Старшей Эддой отзываются в разных драконоборческих историях Толкина, от «Турамбара» до «Хоббита». В последней, конечно, оказалась позаимствована и история с украденной чашей, возбудившей гнев дракона. Хорошее знакомство с «Беовульфом» подтолкнуло его использовать анлосаксонский аллитеративный стих в современной эпической поэзии. Начиная с посвященной тому же Турину аллитеративной поэмы «Дети Хурина» 1920-х гг. Толкин не раз предпринимал эксперименты в этом направлении. Помимо же всего, в поэме его привлекал рисуемый образ легендарного мира — не слишком исторически достоверный, но отвечавший его глубинным чаяниям. Скандинавские герои поэмы, разумеется, не знают Христа. Однако они имеют представление о Едином Боге, почитают его, а к идолам обращаются разве что в отчаянии. Автор поэмы раз за разом «забывает», что говорит о языческой эпохе, и придает своим героям черты англосаксов VIII–X вв. Толкин также старался совместить в героях собственных величественное благородство «варварского», догосударственного в своих корнях эпоса — и если не полноту истинной веры, то отрицание ложной, поклонения демонам. Люди Запада у Толкина, как отмечал он сам, — «чистые монотеисты», следующие «естественной теологии» прежде Откровения.
Естественно, разносторонность «Беовульфа» часто виделась как противоречивость. В первых десятилетиях XX в. поэме немало досталось от литературоведов («критиков»). Сталкиваясь с невероятным не только для новой литературы, но и для классического эпоса сочетанием историзма и бурной мифологической фантазии, специалисты объявляли поэму плодом компиляции. Причем компиляции бездумной и некачественной. Сторонников доминировавшей тогда в германистике «исторической» школы раздражали избыточные для жанра «устной хроники» «чудовища», они требовали от англосаксонского поэта большей «достоверности». Находившимся в меньшинстве «мифологистам» недоставало языческой архаики и более подробного изложения упомянутых лишь намеком более древних эпических песен.
25 ноября 1936 г. Толкин выступил в Британской академии с лекцией «Беовульф: чудовища и критики», которая вскоре была опубликована. Это довольно пространное эссе подвело итог предшествующим штудиям над поэмой — и во многом определило направления постижения ее исследователями позднейшими. Для самого Толкина это была во многом программная речь, основные положения которой он развивал затем отнюдь не только как ученый.
Толкин настаивал в первую очередь на целостности и логичности «Беовульфа». Англосаксонский автор — естественно, на основе сохраненной в устной передаче традиции — создал именно ту поэму, которую хотел создать. И разлагать поэму в поисках этой «традиции» может оказаться занятием неблагодарным. Толкин сам предложил свои схемы генезиса некоторых эпизодов и тем, но не уставал подчеркивать — возможность таких реконструкций не снижает ценности сохранившегося памятника. Особо ревностно (отсюда название лекции) защищал он от нападок мифологическую составляющую поэмы, «чудовищ». «Беовульф» как есть, именно в своем синтезе истории и мифа, логичен и самоценен. Это логика, возможно, превосходящая обыденное разумение современного мира, но вполне может быть им осознана. Достаточно признать, что для поэта «Беовульфа» «чудовища» не были ни нелепым вымыслом, ни аллегорией. Даже относясь, возможно, к миру высокой фантазии, они — хотя бы там — существовали в своем праве. И именно основная героическая линия — главная в «Беовульфе». Это не умаляет возможной «достоверности», но не ее, не «историзм» в современном понимании, автор имел своей целью. И именно благодаря этому основному содержанию «Беовульф» должен быть ценен для современности, если она сумеет подняться над собой.
В объяснение своей позиции Толкин рассказал своеобразную притчу. Некий человек, живший в коттедже, построенном среди руин старинного замка из его древних камней, решил выстроить из оставшегося развала башню. Однако его друзья, придя посмотреть на постройку и даже не поднявшись на неё, тут же решили её разобрать — ведь камни так интересны с исторической точки зрения! Некоторые принялись исследовать историю замка, другие, сделав по ходу вывод о залежах угля под башней, забыли и об этом, после чего занялись вовсе уже не историческими раскопками. При этом разрушенное строение удостаивалось и похвал («Интереснейшая башня!»), и критики («Что тут за беспорядок!» — естественно, после разрушения). Потомки строителя рассуждали: «Он такой странный! Вообразите — он использовал эти старые камни, просто чтобы построить нелепую башню! Почему он не восстановил старый дом? У него не было чувства сообразности». «Но с вершины той башни, — заключает Толкин, — человек мог смотреть на море».