Дым отечества

Генерал (изнеженным, почти расслабленным голосом). Я сейчас сказал, что надобно совсем, назад вернуться. Поймите меня. Я не враг так называемого прогресса; но все эти университеты да семинария там, да народные училища, эти студенты, поповичи, разночинцы, вся эта мелюзга, все эти подонки, мелкие собственники, хуже пролетариата, вот что меня пугает… вот где нужно остановиться… и остановить. (Ласково взглядывает на Литвинова.) Да-с, нужно остановиться. Не забудьте, ведь у нас никто ничего не требует, не просит. Самоуправление, например,– разве кто его просит? Вы его разве просите? Или ты? или ты? или вы, mesdames? Вы уж и так не только самими собою, всеми нами управляете. (Лицо генерала оживилось забавною усмешкой.) Друзья мои любезные, зачем же зайцем-то забегать? Демократия вам рада, она кадит вам, она готова служить вашим целям… да ведь это меч обоюдоострый. Уж лучше по-старому, по-прежнему… верней гораздо. Не позволяйте умничать черни, да вверьтесь аристократии, в которой одной и есть сила… Право, лучше будет. А прогресс… я, собственно, ничего не имею против прогресса. Не давайте нам только адвокатов, да присяжных, да земских каких-то чиновников, да дисциплины, – дисциплины пуще всего не трогайте, а мосты, и набережные, и госпитали вы можете строить, и улиц отчего не освещать? (Генерал осанисто переодевается в третий китель и головной убор.)

Человек в серых очках (повернувшись к зрительному залу). Я чернь не презираю; я вообще народ не презираю. Прежде чем презирать других, надо бы начать с самого себя… что со мной случается лишь урывками… когда мне есть нечего. Презирать народ?! С какой стати? Народ – то же, что земля. Хочу, пашу ее… и она меня кормит; хочу, оставляю ее под паром. Она меня носит – а я ее попираю. Правда, иногда она вдруг возьмет да встряхнется, как мокрый пудель, и повалит всё, что мы на ней настроили, – все наши карточные домики. Да ведь это, в сущности, редко случается – эти землетрясения-то. С другой стороны, я очень хорошо знаю, что, в конце концов, она меня поглотит… И народ меня поглотит тоже. Этому помочь нельзя. А презирать народ? Презирать можно только то, что при других условиях следует уважать. А тут ни тому, ни другому чувству места нет. Тут надо пользоваться умеючи. Всем уметь пользоваться – вот что надо.

Генерал. Да о чем вы тут толкуете? О журналах все? О щелкоперах?

Позвольте, я вам расскажу, какой у меня был анекдот с щелкопером – чудо! Говорят мне: написал на вас газетный писака пасквиль. Ну, я, разумеется, тотчас его под цугундер. Привели голубчика… "Как же это ты так, говорю, друг мой, писака, пасквили пишешь? Аль патриотизм одолел?" "Одолел", – говорит. "Ну, а деньги, говорю, писака, любишь"? "Люблю", – говорит. Тут я ему, милостивые государи мои, дал набалдашник моей палки понюхать. "А это ты любишь, ангел мой?" "Нет, – говорит, – этого не люблю". "Да ты, я говорю, понюхай, как следует, руки-то у меня чистые". "Не люблю", – говорит, и полно. "А я, говорю, душа моя, очень это люблю, только не для себя. Понимаешь ты сию аллегорию, сокровище ты мое?" "Понимаю", – говорит. "Так смотри же, вперед будь паинька, а теперь вот тебе целковый-рупь, ступай и благословляй меня денно и нощно". И ушел писака.

Тургенев (иронично). Двое друзей сидят за столом и пьют чай. Внезапный шум поднялся на улице. Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.

– Кого-то бьют, – заметил один из друзей, выглянув из окна.

– Преступника? Убийцу? – спросил другой. – Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу. Пойдем, заступимся за него.

– Да это бьют не убийцу.

– Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдем, отнимем его у толпы.

– И не вора.

– Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената, адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя? Все-таки пойдем, поможем ему!

– Нет… это бьют корреспондента.

– Корреспондента? Ну, знаешь что: допьем сперва стакан чаю. [8]

Генерал (восклицает.) Сильная власть и обхождение! Сильная власть в особенности! А сие по-русски можно перевести тако: вежливо, но в зубы! (Гордой походкой удаляется за правую кулису.)

Потугин (в шляпе, с газетой в руке) возвращается в «своё» окно фрагмента вагона.

Потугин. Только предуведомляю вас: если вы хотите со мной разговор вести, не прогневайтесь – я нахожусь теперь в самом мизантропическом настроении и все предметы представляются мне в преувеличенно скверном виде.

Литвинов. Это ничего, Созонт Иваныч, это даже очень кстати… Но отчего на вас нашел такой стих?