Дым отечества

Лаврецкий садится за левый стол, Колосов садится за правый стол, берёт со стола и одевает очки. Кирсанов уходит за правую кулису.

Санин и Пасынков уходят за транспарант с фрагментом вагона.

Тургенев (сидит за столом и разбирает шахматную партию на доске, заглядывая в шахматный учебник). Он не играет, он точно узоры рисует.

Звучит романс «Утро туманное, утро седое»:

на стихотворение И. С. Тургенева «В дороге» под музыку Э. А. Абазы

в исполнении В. С. Высоцкого

Утро туманное, утро седое,

Нивы печальные, снегом покрытые,

Нехотя вспомнишь и время былое,

Вспомнишь и лица, давно позабытые.

Тургенев (передвигает фигуры нашахматной доске). Совершенный Рафаэль! [3]

Во втором окне справа появляется Литвинов,

выглядывает в него и смотрит налево.

Человек в серых очках (бесстрастно). Какое проклятое… проклятое время…

Тургенев (отодвигает шахматную доску, берёт в руки книгу ичитает из романа «Дым»). Он стал следить за этим паром, за этим дымом. Беспрерывно взвиваясь, поднимаясь и падая, крутясь и цепляясь за траву, за кусты, как бы кривляясь, вытягиваясь и тая, неслись клубы за клубами: они непрестанно менялись и оставались те же… Однообразная, торопливая, скучная игра!

Литвинов. Дым, дым.

Тургенев (читает). И всё вдруг показалось ему дымом, всё, собственная жизнь, русская жизнь – всё людское, особенно всё русское.

Литвинов. Всё дым и пар, всё как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же; все торопится, спешит куда-то – и всё исчезает бесследно, ничего не достигая; другой ветер подул – и бросилось всё в противоположную сторону, и там опять та же безустанная, тревожная и – ненужная игра.

Тургенев (читает). Вспомнилось ему многое, что с громом и треском совершалось на его глазах в последние годы… Вспомнились горячие споры, толки и крики у Губарева, вспомнился и генеральский пикник…

Литвинов. Дым и пар.

Тургенев (читает). И даже всё то, что проповедовал Потугин … дым, дым, и больше ничего.

Во втором окне слева появляется Потугин,

выглядывает в него и смотрит на Литвинова.

Человек в серых очках выходит к правому краю сцены и встаёт вполоборота так, чтобы видеть и слышать разговор Литвинова и Потугина.

Потугин. Если вы позволите, я сам себя рекомендую: Потугин, отставной надворный советник, служил в министерстве финансов, в Санкт-Петербурге. Надеюсь, что вы не найдете странным… я вообще не имею привычки так внезапно знакомиться… но с Вами… Так я не беспокою вас?

Литвинов. Помилуйте, я, напротив, очень рад.

Потугин. В самом деле? Ну, так и я рад. Я слышал об вас много; я знаю, чем вы занимаетесь и какие ваши намерения.

Литвинов. Да, пожив в деревне, я пристрастился к хозяйству и понял, что имение моей матери, плохо и вяло управляемое моим одряхлевшим отцом, не даёт и десятой доли тех доходов, которые могло бы давать, и что в опытных и знающих руках оно превратилось бы в золотое дно. Но я также понимал, что именно опыта и знания мне недоставало, и отправился за границу учиться агрономии и технологии, учиться с азбуки. Четыре года с лишком провел в Мекленбурге, в Силезии, в Карлсруэ, ездил в Бельгию, в Англию, трудился добросовестно, приобрел познания.

Потугин. Дело хорошее. Ну что, понравилось Вам наше Вавилонское столпотворение у Губарева?

Литвинов. Именно столпотворение. Вы прекрасно сказали. Мне всё хотелось спросить у этих господ, из чего они так хлопочут?

Потугин (вздохнул). В том-то и штука что они и сами этого не ведают-с. В прежние времена про них бы так выразились: "Они, мол, слепые орудия высших целей; ну, а теперь мы употребляем более резкие эпитеты. И заметьте, что, собственно, я нисколько не намерен обвинять их; скажу более, они все… то есть почти все, прекрасные люди. Да, да, все это люди отличные, а в результате ничего не выходит; припасы первый сорт, а блюдо хоть в рот не бери.