Дым отечества

За всей этой возней Готье что-то потихоньку кусало. Словно одинокая блоха под нижней рубахой скачет, или надоедливый комар над ухом попискивает, и никак его ни прихлопнуть, ни отогнать. Никакого отношения к тюрьме, дурному Ренварду и убийствам комарик не имел. Раньше привязался. В тюремном дворе? Может, и во дворе. У ворот? Может, и у ворот. По дороге? Нет, не по дороге. Позже. Внутри, в подвале? Раньше. Что-то такое в куче городского мусора было, что и не мусор вовсе. Арестованные позавчера с фальшивым брачным контрактом пользовались особым успехом. Тюремная стража их предусмотрительно запихнула в такую камеру, чтоб с любопытствующих деньги брать за погляд. А те и рады, кто еще при зубах, рассказать свою историю — денежку кинут, выпить дадут. Значит, разрешено им, значит, несложно догадаться, кем разрешено. Опять же и заработок какой-никакой — меньше расход тюремной казны. Вот тут-то Готье еще раз ее увидел — мелкая, щуплая шлюха в цветной почти новой юбке, в малиновом бархатном корсаже толклась у решетки, пихала одному из рассказчиков луковицу.

Раньше этот профиль украшен был усами. Теперь — завитками на лбу и коровьими рогами, на которые намотаны грязные патлы. Да и сам профиль оплыл, постарел и за мужской его принять было вовсе невозможно, даже без кирпичных румян во всю щеку. Только мэтр Эсташ эти глаза, и улыбку, и разворот плеч, и… в аду бы узнал. На мужчине, на женщине, на уличном воробье. И голос был другой, и выговор приречный — а человек все тот же. Выползень. Нечисть альбийская. Кит Мерлин. Мало было его тут приметить и сообщить; мало. Если этот вертится вокруг позавчерашних арестантов, значит, интерес к грамоте у него имеется до сих пор. Значит, вся его Альба, все его службы в деле. Из чего следует, что хорошо бы альбийскую нежить опознать так, чтобы два свидетеля на допросе говорили и не путались. Был такой. Точнее, была. Пригодится — хорошо, не пригодится — пусть повертится ужом на сковородке.

— Как добрые христиане, — сказал спутникам мэтр Эсташ, — мы обязаны что? Помогать падшим вернуться на стезю добродетели. Паро, Симон, видите вон ту, с луковицами? Если откажется от греха — возьму в дом поломойкой. Идите, вразумляйте. А со мной как раз два почтенных человека, свидетели. Ну что, господин бывший студент, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Позаботились вы, чтобы я вас крепко запомнил, теперь не обессудьте. Сами виноваты, нечего послам большой державы в непотребном виде по тюрьмам лазить. Такие послы сами в тюрьме сидеть должны. А лучше — на соляных копях гнить. Но наши копи без него обойдутся, а вот за конфуз, который сейчас, дай Бог, случится, его свои же и удавят, много надежней нашего.

Конопатый Дона со стоном перевалился с боку на бок, выставил перед собой ногу со вполне настоящими синяками и весьма убедительным ожогом-мастыркой. Звякнула цепь, сочувственно охнули зрители, сплюнул в его сторону один из подельников. Кровью харкнул во всю пасть: из-за тебя, гнида, все тут маемся… По ту сторону решетки намечалось веселое представление, куда там площадному. Такое не каждый кукольник разыграет, как мелкая языкатая девка-летучая мышь, которая совершенно задарма давала спектакль двум самого что ни на есть фарисейского вида купеческим слугам. Мол, зовет купец стезю порока оставить да честную жизнь начать… ах честную жизнь, кверху задом, только даром? Да еще полы мой? Идите отсюда, и… прилепитесь к женам своим, руки ж Господь дал, если прочего не оставил, а честную девушку оставьте в покое. У слуг терпения надолго не хватило. Постные гримасы с физиономий быстро сошли, и началась роскошная свара — базарная, балаганная.

— Де-евушку? Да ты забыла, когда девушкой была, а честной-то и вспоминать нечего, отродясь же… Шалава же бесстыжая как есть, грешница, блудница Вавилонская! Добром тебе говорю — хватит блудить!

— Я-то честная! Я сроду незаработанных денег не брала — и поля к полю не прирезала, и в рост не давала, и ткань не мочила. А что мое поле чужие люди пашут, так это не купеческого ума дело. А вы подите, игольное ушко себе найдите, да протиснитесь, потому что верблюды вы самые и есть — вон как губу раскатали — только настоящий верблюд царствие небесное раньше увидит. Будь девка попугливее, осади назад перед двумя слугами явно не последнего человека, может, за нее и вступились бы — а тут только подбадривали свистом, улюлюканьем да гоготом. Да уж, если не взбеленится и в драку не бросится, или хвост не подожмет, заработает она тут сегодня внятно. Уж больно хорошо. Валяешься на гнилой соломе, ждешь очередного допроса с пристрастием — а тут тебе представление.

— Наши грехи — малые, по слабости. А уж не тебе ли сказано было — не прелюбодействуй! Ты же скверным ремеслом кормишься, да заразу всякую разносишь! Вон как намазалась-то!