Дым отечества

— Я нижайше прошу Вашу Светлость, — не убудет от него, — простить нас. Мы никак не ожидали встретить столь высокую особу в таком обществе. Мы не желали оскорбить вас. Чистая правда. Оскорбить — не желали. Судя по выражению посольской физиономии, этого совершенно недостаточно. Да и суть намерений он распознал хорошо, лучше не бывает — как распознают подобные намерения люди, которых норовят убить безоружными, сидящими на земле, средь бела дня, и понимающие, что не зарезали их только чудом. Проклятье… ну проклятье!.. Хотели же — как лучше.

Ученые доктора в университетах которое десятилетие препирались, обращается ли Солнце вокруг Земли, или Земля обращается вокруг Солнца. Некоторые предполагали даже, что светила и тела небесные упорядоченно вращаются вокруг единого центра всего сущего, кое есть Господь Всемогущий, и бывали справедливо биты как теми, кто стоял за вращение Солнца вокруг Земли, так и теми, кто был против, ибо сводить Господа нашего к некой единственной точке в пространстве есть скудоумие на грани ереси. Джеймс точно знал, вокруг какой точки вращается его жизнь — и точка эта помещалась в центре комнаты с зарешеченным узким окном. Кровать, широкая и коротковатая, с пологом. Из полога еженощно сыплются то клопы, то сухой ромашковый цвет. Два кресла, просиженных посредине. За ширмой тазик для умывания и отполированная бронзовая пластинка — бриться. Все знакомо наизусть по прошлому пребыванию, даже как прошлый раз кружку разбил, так осколки в углу и валяются, и потеки на стенке. И гобелен с дырой. Напоминало смену времен года. Или траекторию деревенского пьяницы где-нибудь в «нижней» деревушке — от кабака к колодкам и обратно. Даже мелкий воришка уже не подходил, этот после второго-третьего случая уже оказался бы на строительстве дороги или на какой-нибудь мельнице, и надолго, благо галерного флота у Каледонии нет, кому как не Хейлзу знать. Нет, деревенский пьянчуга как он есть… расклепали, выпил, начал буянить — опять сидит. Было бы смешно. А еще несмешного, помимо решетки, то, как легко решился убить безоружного.

Ничто иное даже на ум не взбрело. Никогда не думал, что Нокс может быть в чем-то прав — но мысль, кажется, и правда, если не равна действию, то очень на него похожа. Согласился я тогда в Орлеане стать убийцей, сломал себя… делать-то не пришлось, повезло, а решение, видно, внутри осталось. Но Джон… побери его черти, уволоки его под холм самая зловредная девица из «соседей» и не выпускай сто лет, заставь его Дикая Охота всех своих лошадей перековывать! Десять лет он ходил как бы женатым, и что б ему одиннадцатый год так не проходить? Или уж, решив положить конец этому полному безобразию, не сообщить об этом? Ведь был же в гостях у матушки его… и тоже ни словечка. И ведь словно законченный дурак распинался перед Аргайлом — мол, если бы было что-то такое на уме, так начали бы с развода, верно? Они и начали. Предупредить только забыли. Гордоны, одно слово. Как бы не оказалось, что они и в самом деле решили сосватать Джону королеву… Черт… о черт же. Джеймс вскочил и описал три или четыре круга по камере, прежде чем понял, что делает. Джон сказал «моя бывшая жена». А он-то религию не менял. И в парламент за разводом не обращался. И в Рому Гордоны с этим делом не писали, вот уж такое им бы в тайне не сохранить. Значит, что? Значит, когда Джона женили, они разрешения на брак из Ромы не получали вовсе. А оно нужно — приемная мать, все-таки. Запретная степень родства. Не получали. Брак с самого начала был незаконным, ничтожным… Его можно было даже не расторгнуть в любой момент — для церкви его просто никогда не существовало. Хантли рассчитал — трезво и точно — что ни один епископ в стране не посмеет ему напомнить. Ему, столпу истинной веры в Каледонии, человеку, от которого они все зависят. Умница. И приданое в семье оставил, и сыну рук не связал, на случай если подвернется более выгодная партия.

Подойти к стене, прислониться к камню лбом. Мерей знал. Он, в отличие от некоторых Босуэллов, не идиот. Он старается такие вещи из виду не упускать. Он знал. Посла все-таки надо было убить. Даже на глазах у стражи, пусть — убить и сказать, что принял за приятеля Огилви, меньше надо честных слуг по тюрьмам держать, а то не только послов не узнают, как Ее Величество выглядит, забудут… Ущерба было бы меньше на круг. Потому что эта сволочь толедская наслушалась и насмотрелась, и выводы сделает, и о выводах отпишет домой — и кто, спрашивается, будет следить за тем, чтоб ненужные письма потерялись, сгорели и утонули, если надо, то прямо с кораблями? Кто? Мейтленд, может, и будет — ну и где тот Мейтленд? Хотя бы явился поинтересоваться, что произошло. Мейтленд появился через три дня. Убитого оленя ведь тоже не едят сразу, подождут, пока он отвисится, пока его собственные соки, разлагаясь, не сделают мясо мягким, нежным, душистым… По такой погоде пять дней, неделя — и можно подавать к столу. Мейтленд даже поторопился слегка, если подумать.