Дым отечества

Спятить можно, это ж он о нашей Марии… об этих костях, капризах и позах; да рядом с ней даже его мачеха-супруга, на грани почтенной старости и то больше на женщину похожа, больше в ней женского, настоящего — а вот гляди ты, влюбился Джон в эти кости. Что смотрит он в эту сторону, с самого начала видно было, а что влюбился… это новость. И Арран-младший туда же. Марию воспевать и нахваливать. То как Шателяр покойный — про Диану, то как лошадиный барышник на ярмарке. Но этому любая голова под короной хороша. Переглянулись с Джорджем, когда гости поминали Шателяра — а он, кстати, тоже влюбиться успел и был искренне уверен, что никакого вреда королеве не причинит, только нежеланный ему и такой вредный для веры брак расстроит, и будет дальше наслаждаться близостью к предмету чувств. Осел все-таки, и понятия о любви совершенно ослиные. Джон — он не из таких. Ему, бедняге, предмет чувства подавай. Со взаимным чувством — и никак иначе.

— А вы ее украдите и увезите, — говорит Джеймс. — Она когда верхом, в дороге и без свиты — совсем другая и все понимает. Я-то знаю, я ж ее из Аурелии как раз и украл. Сам удивился… Она, слышите, она яблоки из чужого сада воровать лазила. Полную пазуху набила, а они зеленые еще. Украсть, увезти — уговорить… а остальные, ну куда они потом денутся?

Джон достаточно пьян, чтобы не увидеть подвоха — и заснет себе, счастливый, в обнимку с этой мыслью. А к утру забудет. А если даже и не забудет, то утром он будет твердо помнить, что он не сам по себе, что он наследник двух семейств — и не может погубить всех, кто от него зависит, неосторожным поступком.

Если утром после попойки вы просыпаетесь в объятиях городской стражи и обнаруживаете, что все, что у вас убыло деньгами и мелкими ценными предметами,

вам же и добавилось синяками и шишками, ибо материя неизменна и неуничтожима, то в этом нет ничего странного, увы, хотя после двадцати это уже обидно. Впрочем, в

Дун Эйдине давно уже нет городских стражников, настолько глупых, чтобы не узнать или «не узнать» лорда-адмирала. Если утром после попойки к вам домой является вся та же городская стража со списком жертв и разрушений, напоминающим скорее отчет Вельзевула о последнем дне Помпей, в этом тоже нет ничего странного — но справиться с этой напастью проще. Если утром после попойки — в Орлеане, только в Орлеане — вас задерживают люди короля с вопросом: а куда подевались те молодые дворяне, с которыми вы вышли поговорить — это повод налить вина гостям и себе и с подробностями рассказать, куда. Поединки не запрещены, а если у покойников отыщется возмущенная родня, значит у ночного веселья будет интересное продолжение. А вот что прикажете делать, если утром после попойки вас будит половина гвардии Ее Величества и несколько ошалевший от такой оказии капитан-аурелианец с приказом об аресте по обвинению в государственной измене? Тут остается предположить, что и у королевы вчера выдался неожиданно веселый денек, а сегодня закономерным образом болит голова и приходят в эту болящую голову такие вот несуразности. И гораздо проще сдаться и уже после того выяснять, в чем же состоит измена. Тем более, что на драку или побег все равно никаких сил нет.

И скребется только через похмельную одурь простой такой, незатейливый вопрос: а где младший Арран? Не то чтобы так уж хотелось его видеть поутру, но отсутствие его удивляет. Все здесь, а он-то где?

Если дело в нем — то что ж он такого мог сказать? А если не в нем, то хорошо, что его нет. Джон Гордон-Огилви мог бы наломать дров, но он спит беспробудно.

Алебардисты посмотрели и решили не будить, а унести так. Джордж сам, возможно, и ушел бы — но брата ему не утащить, так что он тоже не шумит. А вот наш новый друг и родич… он конечно дурак и сволочь несказанная, но его, в свое время, вся Аурелия — от Орлеана до моря — ловила и не поймала. И не потому, что плохо ловила. И если представить, что ему могло ударить в голову при виде гвардейцев… то лучше с похмелья не представлять.

Рассовали по камерам дворцовой тюрьмы — только и названия, что тюрьма, только и название, что камеры, а по виду гостевые покои, а решетки на окнах и в богатых домах ставят. Разве что за дверью — стража; впрочем, сбежать отсюда ничего не стоит даже и без помощника, а помощники найдутся, чего уж, но торопиться некуда и незачем: побегом утвердишь любое обвинение. Сначала — посмотрим, послушаем… погостим в королевском замке, под крылышком у голубицы нашей, узнаем, что голубице под хвост попало — тогда и будем решать. Так что можно воды выпить, много, и спать. Совесть наша чиста, пред королевой мы невинны, а клевета не грехи, на грудь не давит. Одно плохо: никто ничего не говорит. И не потому что не хочет — не знают. Стража не знает, посетители, по первому слуху набежавшие и дальше стражи не прошедшие, тоже не знают — пропустить их не пропустили, но языки-то у них есть.

И у стражи есть. В Орлеане, да, было бы понятно. Кто-то что-то играет. Но у нас?