Дым отечества

Замок Эрмитаж не засыпал никогда — но днем становилось тише, чем ночью. Днем можно было и спать: все скверное случалось по ночам. Все самое лучшее, от гостей до гонцов и погонь по свежему следу — тоже. Оттого хозяева ложились поздно и просыпались к полудню, если ничего не случалось. А вот нарочный из Дун Эйдина с посланием от королевы прибыл поутру. Как и предсказывал Гордон: повеление явиться в столицу к Рождеству Христову. Потому разбудили — и сквернее всего было, что запечатанный лично королевой пакет нельзя было взять и, заткнув под подушку, спать на нем дальше. Подобало спуститься и со всем почтением принять его — и промедления тут были нежелательны; Джеймс скатился с постели, словно поднятый по тревоге, и его уже ждали парадный камзол и нарядный алый плащ, и все формальности были соблюдены — по крайней мере, он надеялся на то. Потому что сам не проснулся даже поднявшись к себе после приема гонца и созерцая заспанного пророка. Тот по-совиному хлопал глазами из-под меховой опушки капюшона. Взглядом спросил — кивком получил ответ.

Джеймс с размаху бросился на кровать — доски скорбно заскрипели; схватился за невыносимо нывшую голову, зажмурился. Легче не стало. Свет из бойниц — в прошлом году их заложили, заузив вчетверо — пробирался под веки и шуршал там серым песком. Давил на лоб.

— И куда же мы поедем, когда у нас Вилкинсоны на той стороне? Тут же в наше отсутствие все разнесут… — Здесь, в главной спальне, всегда казалось — стены пятифутовой толщины глушат даже громкую речь. Или просто в горле пересохло. Неоспоримое достоинство этих стен — говорить можно о чем угодно, от двери не подслушают уже, — вечно. Хотя тут чужих нет. Чужие здесь не ходят. Только от ворот к подвалу и обратно, не выше. Под надзором замковой стражи, а ее Джеймс отбирал лично, там не забалуешь. Отбирал по себе: чтоб его самого остановить могли хотя бы вдвоем. И потом следил, чтобы не застаивались. Надежное место. Неуютное: торчит посреди пустоши серая глыба, всем ветрам нараспашку, вечно холодное, не протопишь, угля вдоволь не навозишься. Не за годы сложено, за века. Мы строили, альбийцы достраивали, потом опять мы. Чего ни коснись… сам каменный замок на месте деревянного — альбийский лорд Камберленд возвел, башни и боевую галерею — Джордж Дуглас, первый из Красных Дугласов; папаша изнутри заново отделал, после засилья кого ни попадя. Если бы можно было о каком-то месте сказать «дом» — сказал бы об этом…

— Джеймс, это ведь вы поедете. Я присмотрю.

— Почему вдруг? — удивился почти уже задремавший Джеймс. От слова «уезжать» мутило вдвое больше позволительного.

— Новости доходят и сюда, а отец не желает меня видеть. Я уважаю его волю и не собираюсь выяснять пределы его терпения. — Пределы чего? Терпения? Да два года назад лорд канцлер едва ли не прямо попросил Джеймса избавить семейство Гордон от совершенно лишнего сына. И чего ради — из-за расставания с католичеством! Тогда Хейлз думал, что старик спятил. За измену — еще понятное дело, хотя тоже перебор, что такое у нас клятвы, а кровь не вода; но за веру… и не в дьяволопоклонничество ведь! Тоже мне, терпение.

— Да полно вам. Отец вас отдал мне в подчинение и не станет со мной ссориться…

— Пока не увидит меня при дворе. — Даже с таким же треснутым колоколом в башке и голодными котами в глотке Джордж ухитрялся звучать иначе, не по-граничному.

Всегда так — в гуще драки, и когда в прошлом году был ранен во время погони и везли почти от самого Кершоупфута. Ни крепкого слова, ни жалобы — и голос один на любой случай. Джеймсу тогда казалось, что он бранится за двоих — и затыкаться нельзя, хотя от собственного сквернословия уже язык устал, а спутники злились, выслушивая пустопорожние проклятья и богохульства.

— При дворе вы будете со мной. Ничего с вашим папашей не случится, удар не хватит. Если уж от Мерея до сих пор не хватил…

— Мерей же не переходил в католичество. — Не переходил. И еще Джеймс Стюарт был не такой вот лягушкой мороженой, от которой все, начиная с родного отца, ждали поступков только по расчету, а потому и переход в истинную веру сочли не потребностью, а предательством.

— Если перейдет, я его лично обниму и поцелую! — Пообещал и сам передернулся. Почти. Лежа неудобно, а подниматься не хотелось. Хотелось лежать, не открывая глаз, придерживая голову, в которую словно ввинчивали майский шест со всеми лентами, и тянуть это подобие беседы до бесконечности.

— Но отец будет недоволен — с ним тогда придется что-то делать, а с Мереем нельзя, только против него. Потому что нельзя что-то делать с человеком, который ежепятиминутно меняет положение в пространстве, а политические пристрастия — вдвое чаще.

— Можно. У вас воображения не хватает. Прицепить ремни и рычаги — и крутить что-нибудь полезное. — Только не замок Эрмитаж, пожалуйста. Только не спальню,

только не кровать, не жаровни, не пустой бочонок на полу… а оно все крутится и кружится, словно карусельный круг на ярмарке.