Дым отечества

Жаба возмущена и разгневана. Жаба в своем праве — с существованием арбалетной стрелы не поспоришь. Жаба бросается обвинениями одно тяжелей другого… и только понимающий человек увидит, что жаба делает это очень осторожно. Глупые земноводные живут до первой цапли, трусливые — до второй. Франческо Орсини вырастил внуков и намерен вырастить правнуков. Он не хочет войны. Но он готов рисковать, чтобы заранее занять высокий берег, на случай, если война все-таки начнется. Главное для него сейчас — надавить при свидетелях, вытребовать внука и уехать с ним. С живым. А там посмотрим. Посмотреть есть на что. Герцог Беневентский — полукровка, наполовину ромей, наполовину толедец, папин сын, белый камень, желтый камень, черный камень, улыбается любезно, не двигается, кажется, и не дышит. Сейчас — статуя. Что сделает в следующий момент — неизвестно. Может быть, ступит с помоста, сделает три шага вперед — и снесет Орсини голову, как быку на арене, в одно движение. Их колющим ударом положено убивать, быков. А герцог в эту игру играл всего однажды.

Вышел, постоял на песке, посмотрел на быка, шагнул, развернулся и ударил. И даже кровь хлынула мимо. Гостя нужно выслушать и укротить, не теряя лица. Отвечать так, чтобы ни один человек в зале и за его пределами даже не заподозрил, что герцог Беневентский позволит хотя бы тени вины за покушение пасть на себя. Я понимаю ваши скорбь и возмущение, говорит герцог. Ваш доблестный внук стал жертвой наших общих врагов, говорит герцог… и даже сторонники Орсини в зале склонны ему верить. Друзья дома Корво не стали бы стрелять в ценного заложника, который и так всегда под рукой, друзья дома Орсини знали бы, как одевается Марио, и не ошиблись бы мишенью. Конечно, ради удачного случая, думают зрители, и Корво бы пожертвовал заложником, и Орсини — внуком, но нет же этого случая. Ни тот, ни другой не готовы — и значит оба не виноваты. Истинные виновники будут найдены и наказаны, говорит герцог. Очень строго наказаны — и непременно с вашим участием. Что же до Марио… уверены ли вы, Ваша Светлость, что и впрямь желаете забрать юношу? Уверены? А не хотите ли вы выслушать мнение человека, который сейчас заботится о его здоровье? Кто это? Синьор Бартоломео Петруччи да Сиена был так любезен, что, только узнав, кто ранен, примчался сюда — и не отходит от вашего внука. Сейчас, повинуясь приказу высказаться — да полно, какое там, получив возможность говорить за половину минуты до того, как синьор Петруччи вступил бы в беседу сам, не прося позволения, почтенный философ совершенно нелюбезен. Те, кто не вспомнил до сих пор, кто он такой и какого рода, спешно вспоминают сейчас, в момент, когда Бартоломео-сиенец выступает вперед, поближе к жабе. С герцогом ди Гравина синьор не лекарь, но большой знаток врачебной премудрости,

говорит не так, как говорил бы с правителем Сиены или там с Его Святейшеством, а чуть менее почтительно, то есть, непочтительно вовсе — что и неудивительно, поскольку его родня правит городом, а в Роме, помимо Орсини, есть и другие не менее сильные династии. Зал восхищенно внемлет тому, как высокий человек в темном одеянии, разбавленном лишь небольшим количеством серебра, беседует с напыщенной, негодующей жабой. Здесь на стороне Орсини останутся только его приближенные, да и то не все, потому что из объяснений, которые даются герцогу ди Гравина, следует, что он — своему внуку первый враг, поскольку желает непотребного… и почему-то всем в зале, включая стражу у дверей и окон, включая пажей и музыкантов, очень легко понять, почему непотребное является таковым. Очень уж выражения доходчивые.

— Ваша Светлость, — с невыносимой вежливостью повторяет философ, — мальчика еле довезли сюда и он едва не умер здесь. Того, кто возьмется переносить его по улицам сейчас, можно уже вешать — он убийца. У Марио снова откроется рана или обе раны, а в этом случае любая щель в повязке приведет к смерти за час-другой. Может быть, быстрее, потому что ваш внук очень слаб. А может быть, и щели не потребуется, если кровь пойдет прямо в легкое. Тогда он не задохнется, а захлебнется.

— Что будет, если оставить моего внука здесь? — резко спрашивает Орсини. Он не знает, как сейчас следует обращаться к собеседнику — и потому никак к нему не обращается.