Дым

Любит ли он своих учителей?

Да, любит.

А своих соучеников, свои книги, свою койку в дортуаре?

О да, любит, и больше всего — школу.

Тогда какие грехи отягощают его совесть?

Грехи слишком тяжкие и многочисленные, чтобы назвать их.

Однако он их называет, принимая на себя все прегрешения, какие только может придумать, и в конце концов приходит в ужас сам от себя. Если он не справился с контрольной по латыни в прошлый понедельник, то это потому, что он «бездельник» и «тупица». Если он подрался в школьном дворе с одноклассником по фамилии Уотсон, то это потому, что он, Хаунслоу, «злобный» и «звереныш». Если он описался в постели, то лишь потому, что он «гадкий» и был таким с рождения, вот и мать его говорит то же самое. Преступник, подлец, тварь.

— Я грязный, — выкрикивает Хаунслоу, уже почти в истерике, — грязный. — И все это время его ночная сорочка остается белой. Ни крупицы сажи на кружевной оборке.

Испытание продолжается десять минут. Наконец Джулиус отпускает лампу и целует мальчика в голову, прямо в макушку, как епископ — школьного капеллана. И когда Хаунслоу поднимается, на его лице отражается нечто большее, чем облегчение. Триумф. Сегодня, этой ночью, он вошел в число избранных. Он унизился, признался во всем, что лежало на его совести (и кое в чем сверх того), и дым счел его чистым. А значит, если завтра он расквасит Уотсону нос, это будет лишь актом правосудия. Джулиус смотрит ему вслед с горделивым удовлетворением. Потом он роется в мешке. И называет третье имя, последнее на сегодня. Это точно не будет Купер (фамилия Чарли). Чарли — будущий граф, один из самых знатных людей страны. Как дали понять Томасу, сильные мира сего редко вызываются для испытания.

— Аргайл.

Фамилия Томаса.

Нельзя сказать, что он этого не ждал.

Море учеников перед ним разделяется надвое, словно разрезанное веслом. Рука Чарли на миг сжимает его локоть, и вот он уже идет. Потом Томас будет дивиться своей неуместной торопливости, отсутствию всякой воли к сопротивлению, станет ругать себя за трусость. Но сейчас в его взгляде сквозит не трусость, совсем наоборот: он жаждет сразиться. Он вскидывает подбородок навстречу свету, и кажется, будто он забирается на боксерский ринг. Джулиус тоже замечает это.

И улыбается.

Свет ослепляет. За его пределами комната перестает существовать. Нет возможности посмотреть на Чарли в поисках совета или поддержки: Чарли растворился в темноте, а он, Томас, залит желтым сиянием. Даже Джулиус, стоящий в двух шагах от него, — всего лишь тень из иного мира.

Томас начинает осознавать кое-что еще. Свет делает его голым. Не выставленным напоказ, не беззащитным, а в буквальном смысле раздетым: каждая ниточка в одежде стала бесплотной, точно испарилась. Само по себе обнажение не так уж много для него значит. Дома он часто раздевался, купаясь с друзьями в реке, а здесь каждый день надевает ночную сорочку в дортуаре — без малейшего стеснения. Но тут иное. Свет обособляет его. Он сидит голый в помещении, полном одетых людей. И Томаса это злит настолько, что он сам удивляется.

— Начинайте, — хрипло говорит он, потому что Джулиус медлит: стоит, чего-то ждет, поправляет лампу. — Давайте. Я готов пройти испытание. И хвала дыму! А теперь спрашивайте. — Сиденье стула наклонено вперед, понимает Томас. Чтобы не соскользнуть, приходиться упираться в пол ногами.

Джулиус невозмутимо встречает эту вспышку:

— Какие мы нетерпеливые. Хотя в школу вы не спешили поступать. И с выполнением уроков тоже не торопитесь.

Он снимает фонарь с крюка, подносит его ближе, останавливается прямо перед Томасом и направляет на него луч.

— Знаешь, — выговаривает Джулиус почти одними губами, так что слышать его может только Томас. — Я уже сейчас вижу твой дым. Он сочится из каждой поры. Это отвратительно… Но если вас снедает нетерпение, — продолжает он уже громче, звучно и абсолютно хладнокровно, как и подобает опытному оратору, — пойду вам навстречу. Я облегчу задачу и задам всего один вопрос. Вас это устроит?

Томас кивает и напрягается всем телом, словно ожидает удара. Это потом Чарли объяснит ему, что лучше расслабиться и поглотить удар, как поглощает его вода.

— Тогда приступайте. Задавайте свой вопрос.

— Так, так.

Джулиус начинает говорить, останавливается, перебивает себя; он ненадолго разворачивает фонарь, и луч пляшет по головам мальчиков. Томас полсекунды видит Чарли — слишком мало, чтобы прочитать выражение его лица. Потом луч снова впивается ему в глаза.

— Видите ли, — продолжает Джулиус, — вопрос, который я хочу задать, идет не от меня. Он волнует всех. Вся школа хочет узнать ответ. Все, кто стоит здесь. И даже учителя. И даже ваш друг, хотя вряд ли он признается в этом. Вот он, вопрос: что в вас такого мерзкого, невыразимо гнусного, из-за чего ваши родители нарушили все традиции, пошли против здравого смысла и прятали вас от мира до самого шестнадцатилетия? Или, — продолжает он медленнее, тщательно выговаривая каждый слог, — нечто низменное, отвратительное есть в них и они боялись, что вы откроете их секрет?