– Маленький светлячок приходит к отцу и спрашивает: «Папа, я свечусь?»
В качестве иллюстрации к своему рассказу Жан де Лафонтен берет в горсть несколько светлячков.
– Отец отвечает: «Здесь я не могу сказать тебе точно, если ты хочешь, чтобы я увидел твой свет, лети туда, где темно». Тогда маленький светлячок улетает во тьму и начинает там светиться один.
Жан де Лафонтен берет одного светлячка, отделяет от других и сажает на кончик указательного пальца.
– Теперь всем видно, что он действительно светится.
– Красивая история, – мечтательно говорит Мата Хари.
– Она еще не закончена. Маленький светлячок, посверкав в темноте, замечает, что окружен мраком. Он пугается и начинает взывать: «Отец, Отец, почему ты меня оставил?»
– Это все?
– Нет. Отец отвечает ему: «Я не покидал тебя, ты сам захотел показать мне, как ты сверкаешь».
– А в чем смысл?
– Свет виден только во тьме, – шепчет Мата Хари.
– Только столкнувшись с несправедливостью, подлостью, глупостью и варварством можно по-настоящему узнать себя. Чего искать мудрецу в мире, где все в порядке?
Я вспоминаю удивительный случай из моей жизни на «Земле-1». Мы, танатонавты, узнали тайну суда над душами: их реинкарнация зависит от того, сколько зла или добра они сделали при жизни. Это открытие вызвало панику, и все на Земле вдруг стали «милыми», желая воплотиться после смерти во что-нибудь хорошее. Попрошайки получали столько милостыни, что вскоре обзавелись кредитными карточками. Люди уже не знали, что еще сделать хорошего, но все это они делали из эгоизма, корысти, из страха превратиться в жабу. Моя подруга Стефания, видя столько сахарных улыбок и приторных лиц, решила, что пора возрождать тяжелый рок и вандализм, чтобы хорошее поведение требовало от людей хоть каких-то усилий[11].
Жан де Лафонтен возвращает светлячка на место.
– Представьте себе совершенный мир. Стабильный, счастливый мир, где не происходит никаких катастроф, резни, где нет мерзавцев. Был бы он вам интересен?
Мы не решаемся ответить. В свое время я выдумал остров Спокойствия и полагал, что жизнь там может развиваться без кризисов. Я думал, что достаточно одного желания идти вперед, и стимулом для развития не обязательно должен быть страх.
– Так, по-твоему, Бог, Верховный Бог посылает нам испытания, чтобы мы лучше узнали себя? – спрашивает Камилла Клодель.
Жан де Лафонтен кивает головой.
– Даже если я ошибаюсь, эта идея вполне годится как начало объяснения, которое все расставит по местам, – заключает он.
Ветер усиливается, мы начинаем дрожать.
– Если бы я встретила Бога, – говорит Камилла Клодель, – я спросила бы, почему он придал человеку такую форму. Например, почему у нас пять пальцев на руке. Не четыре, не три, не шесть?
Она поднимает свою мускулистую руку и шевелит пальцами, словно приводит в действие какой-то сложный механизм.
– У лягушек четыре пальца, – замечает Рауль.
– Хороший вопрос, – говорит Густав Эйфель. – Мне кажется, что средний палец – это опора. Два других, слева и справа от него, – необходимы для его поддержки. Вероятно, такая конструкция появилась тогда, когда наши предки при ходьбе опирались на руки.
Густав Эйфель изображает гориллу.
– А что, если это вышло случайно? – говорит Мата Хари. – Что, если у нас пять пальцев просто так, без какой-то конкретной причины?
– Насколько мне известно, нет ни одного животного с шестью или семью пальцами, – говорю я.
– Рука с пятью пальцами может и хватать, и зачерпывать. Это удобно. Всего пять пальцев, и в вашем распоряжении многофункциональный инструмент, – говорит Жорж Мельес, вытягивая карту из рукава и снова пряча ее.
– Неужели наш человеческий облик действительно лучше всего подходит для развития разума? Почему голова расположена на самом верху?
Каждый высказывает свое мнение:
– Чтобы быть ближе к солнцу.
– Чтобы принимать волны из космоса.
– Чтобы дальше видеть.
– Чтобы голова была как можно дальше от земли. Там полно опасностей – змеи или, например, камни.
Камилла Клодель не соглашается с этими предположениями.
– Почему мозг расположен не в центре организма? Тогда нервная система расходилась бы от него лучами по всему телу. Если мозг расположен наверху, нервы длинные и, следовательно, хрупкие.
– Если там, на горе, я увижу Верховного Бога, – говорит Рауль, – я спрошу его, какова конечная цель развития Вселенной.
– Разнообразие, – задумчиво говорит Мата Хари.
– А почему не красота, как считал Ван Гог?
– Или сознание?
– Или развлечение? Может быть, этот мир для него как тамагочи – живой спектакль, который идет сам по себе. Иногда он наблюдает за ним, для собственного удовольствия.
Эта мысль всем кажется забавной.
– А ты, Мишель? Решил, что спросишь у Верховного Бога, когда встретишь его? – спрашивает Мата Хари.
Я думаю и наконец отвечаю:
– Я бы спросил у него: «Как дела?» Все смеются. Я продолжаю:
– Ведь, в сущности, мы просто дети, которые обращаются к своему отцу. Мы просим игрушки, боимся, что он нас отшлепает, мы хотим нравиться ему, подражать ему. Но даже отца можно спросить: «Как дела?»
Они уже не смеются.