Двуликий любовник

Дома он высыпал и пересчитал выручку, вымылся в душе и, завернувшись в черный халат, налил себе джи­на в высокий стакан. Войдя в крохотную кухню, он по­ложил в стакан несколько кубиков льда и добавил воды из-под крана. Потом еще раз сполоснул в ванной ру­ки — они все еще казались ему липкими от аккордеона и монет — и плюхнулся в кресло перед телевизором. Окно было открыто, и в ночной тьме мерцала россыпь огоньков, их болезненно мигающая вереница тянулась в сторону Эсплюгеса и Корнелья, по ту сторону от ревущего шоссе. Звонкие щелчки облицовочных пли­ток, которые за окном в пучине ночи разбивались об асфальт, походили на всхлипы. Марес вспоминал Нор­му, их первые дни в этом доме, счастье, мечты. Багро­вый дом, это диковинное сооружение, ставшее вопло­щением иллюзий целого поколения семидесятых, то­же был для них мечтой: архитектор словно нарочно придумал это жилище для антибуржуазной бунтар­ской парочки — а именно так Норме хотелось выгля­деть в глазах своих приятелей; это здание, по замыслу своего создателя, должно было выразить безгранич­ную свободу личности, иные формы человеческих от­ношений, какие не снились обычным влюбленным. Все пошло к чертям, и, слушая, как бьются во мраке плитки, Марес спрашивал себя, почему же все-таки это произошло.

Он вернулся на кухню, открыл баночку мидий, вы­валил их на тарелку и выжал несколько капель лимон­ного сока; затем снова сел в кресло, включил телеви­зор и принялся за мидий, насаживая их на деревянную палочку и запивая маленькими глоточками ледяного джина. Глядя на экран, где мучительно погибал огром­ный танкер — накренившись, постепенно уходил в гу­стую черную воду, — он старался ни о чем не думать. Ему хотелось вместе с танкером погрузиться в эту жут­кую черноту и исчезнуть с лица земли, но он по-прежнему напряженно и неотступно думал о Норме и ника­ким усилием воли не мог перестать о ней думать.

7

Тетрадь 2 Фу-Цзы, великий фокусник

Посреди пустыря, в гуще сорняков, которые нежно пе­ребирает ветер, утопает ржавый остов «линкольна-континенталя» сорок первого года без колес. Окаме­невший скелет мечты. Никто в нашем квартале уже не помнит, когда это чудо занесло сюда, наверх, кто бро­сил его, словно старую рухлядь, на этом склоне в севе­ро-западной части города, обрекая на верную смерть. Так он и застрял в моей памяти — посреди моря сор­ной травы, черной грязи и хлама. Обломки железных печурок, распотрошенное кресло, горы рваных по­крышек, ржавые пружинные матрасы, засаленные и изувеченные. Посреди этого мусора курят, сидя на корточках, бритоголовые мальчишки; моя мать, пья­ная, бредет против ветра.

Эти страницы сохранят мои воспоминания, чтобы уберечь их от забвения. Моя жизнь оказалась полным дерьмом, но другой у меня нет.

Мы с матерью живем в верхней части улицы Верди в обшарпанном домишке с садиком на одном из склонов парка Гюэль. Снова передо мною бегущая круто вниз, словно сказочный серпантин, улочка, размытая моросящим дождем. Из-за угла выныривает мальчиш­ка в черной маске. Это я. Мне двенадцать лет, у меня бритая голова, черная тряпка закрывает лицо. Маль­чишка в маске воровато озирается и перебегает улицу... Вновь вижу наш серый угрюмый квартал, голодных ко­тов, узкие кровли, белые простыни, терзаемые ветром. Я перебегаю улицу и догоняю других мальчишек Фанеку, Давида, Хайме. Фанека жует печеную маниоку: он отнес записку сеньоре Лоле и побывал на кухне панси­она Инес, где нам всегда перепадает что-нибудь съест­ное. У здешних улиц такой сильный уклон, что мосто­вая кое-где превращается в лестницу. Мой квартал — на самой верхотуре, среди облаков, и дождь будто за­держивается здесь, прежде чем пролиться вниз, на го­род. Чтобы не промокнуть насквозь, мы заходим в дом. «Может, застанем Фу-Цзы, китайца-фокусника, — го­ворит Давид, — он нам фокусы покажет или загипно­тизирует». «Точно, пусть гипнотизирует, — отвечает Фанека, — вот бы пожить под гипнозом». Из глубины дома доносится тарахтенье швейной машинки.

Вижу свою мать за работой. Бойкая игла вонзается в пеструю длинную тряпку, которая свисает по другую сторону «Зингера». В то время моей матери было уже около пятидесяти. Полная, неопрятная, в халате, с шар­фом вокруг шеи и влажной папиросой во рту. Милая моя мама. Она сидит, яростно нажимая на педаль «Зин­гера». У нее опухшее лицо и похмельный взгляд. Рядом с ней стол, заваленный одеждой, манекен без головы, картонные коробки, набитые вещами, ожидающими переделки. На столе бутылка дрянного вина и стакан.

У облупившейся стены, на которой кнопками приколо­ты пожелтевшие фотографии, — старенькое пианино.

Заметив в дверях гостиной мою рожу в маске, мать холодеет, ноги ее замирают, и машинка останавлива­ется. Давид меня опережает:

— Сеньора Рита, Фу-Цзы дома?

— Эй, — говорит мать, обращаясь ко мне. — Ну-ка сними эту штуку с лица, сопляк. Где это видано, в таком виде дома появляться... Ар-р-ргх...

Она рыгает. Моя мама рыгает. Два раза. Когда она вновь поднимает глаза, я снимаю с лица маску. Под ней у меня другая, точно такая же.