Двуликий любовник

Марес играл на аккордеоне, усевшись на разложен­ных газетных листах прямо на асфальте. На его груди висел плакат с надписью по-испански, сделанной от руки:

Безработный музыкант

андалусиец и ревматик брошенный женой

На площади перед собором слонялись нищие цы­ганки с грудными детьми на руках. Из переулка дул ле­дяной февральский ветер, который гнал по тротуару пестрый бумажный мусор и белоснежный полиэтиле­новый пакет. Оторвавшись от печальных мыслей, Ма­рес обратил внимание, каким первозданно чистым и прозрачно-белым был этот подхваченный ветром па­кет. Задумчивые дамы в мантильях и черных пальто степенно поднимались и спускались по лестнице со­бора, низко нависало серое небо. Старый бродяга, сгорбленный временем, пережитыми бедами и оби­дой на весь мир протягивал грязную руку к набожным пожилым сеньорам.

«Да, я нищий и опустившийся музыкант, — думал Марес, — но я становлюсь таким лишь на время». Раздутый ветром пакет, похожий на огромную снежинку, уносился все дальше и дальше под нежное воркование голубей. Кушот не спеша рисовал, сидя на складном стульчике. Марес наигрывал «Всегда в моем сердце», монеты со звоном падали к его ногам.

Появился Серафин, принес бутылку вина; Кушот и Марес бросили свое занятие и отпили несколько глот­ков. Серафин, крошечный горбун, продавал лотерей­ные билеты и папиросы в Равале. У него были малень­кие изящные ручки и копна волнистых черных волос, разделенных пробором посередине.

— Ольга, моя кузина, пригласила меня на ужин, — гордо сообщил он.

Какой-то моряк, проходящий в этот момент мимо в компании двух красоток, захотел пошалить и хлопнул ладонью Серафинов горб. Горбун было возмутился, потом сник, забрал бутылку и вернулся на Рамблу.

Марес взялся за аккордеон и принялся наигрывать болеро.

— Опять какая-то слюнявая дрянь, — проворчал Кушот.

— Эта безумная страсть, живущая во мне столько лет, — простонал Марес. — Твоя жизнь и моя, Норма. Вспомни обо мне. Всего лишь раз. «Коварство»... «Все­гда в моем сердце, навеки, навеки...»

— Слушай, ты, не валяй дурака, — сказал Кушот. — Не раскисай тут посреди улицы.

— Да у меня вся жизнь посреди улицы...

— Она даже видеть тебя не хочет, а ты бы небось де­сять лет отдал, чтобы хоть минутку с ней рядом по­быть, признайся, бестолочь.

— Оставь меня в покое, Кушот.

— Все это потому, что ты женился на богатой, на ба­бе, которая тебе не по зубам.

— Я люблю ее. Все остальное не важно.

— В твои-то годы... И не стыдно тебе!

Марес прижался лицом к аккордеону. Кушот про­должал:

— В твоем возрасте снова можно влюбиться. Поче­му бы и нет? Не очень, конечно, разумно, но все-таки... Бывает, что человек полной размазней становится из-за этой самой любви и черт знает что вытворяет. Но страдать, и страдать по собственной жене, по одной и той же бабе!..

— Я никогда не переставал любить ее, никогда. Гос­поди, какое мучение!.. — Он запустил руки под шапку, закрывающую глаза, и вцепился в волосы. — Какая ужасная мука! Как мне больно!

Кушот не обращал на него внимания.

— Где будем обедать? — спросил он, поскрипывая углем о картон.

— Мне все равно.

— Не стыдно реветь на улице?

— Закрой рот. Я подражаю кубинцу Лекуоне.

Вокруг него голуби шелестели крыльями, со всех сторон доносился гул города, словно шум древнего ле­са или огромной задумчивой реки, словно жужжание лета на Вилле Валенти, когда он и Норма были счаст­ливы. Вскоре перед ним столпились зеваки, мирные обыватели, которые собирались зайти в храм или уже вышли оттуда и теперь остановились, чтобы прочесть надпись на груди у нищего, глядя на него с задумчивым вниманием и чуть лукавым выражением лица.

Марес вытер слезы и объявил:

— Почтеннейшая публика, сейчас для вас прозву­чит незабвенное и бессмертное болеро «Ночь дозора».

— Бр-р-р-р, — вырвалось у Кушота. В этой части го­рода, вокруг площади Дель Рей, Кафедрального собора и площади Сант-Жауме классический репертуар Мареса состоял из произведений Моцарта, Рахманинова и немного Пау Казальса. Однако в последнее время он все чаще и чаще наигрывал старые чувственные боле­ро. Аккордеон Мареса тоже был старенький, но звучал по-прежнему неплохо. Это был облегченный «Хохнер» с чуть гнусавым и очень трогательным звучанием. «Норма, Норма... Говорят, время все лечит, но я вижу, что это не так...»