Двуликий демон Мара. Смерть в любви

Я поглядел на Трея и, не в силах вымолвить ни слова, перевел взгляд на сцену. Тайские мальчики уже унесли толстяка, который все еще был без сознания, и только Мара и ее младенец остались в луче фонаря. Младенец продолжал карабкаться, пока его щечка не коснулась материнской щеки. Мне вспомнился виденный однажды фильм о детеныше кенгуру, который, появляясь на свет не до конца развившимся, по сути, эмбрионом, ползет, хватаясь за материнский мех, из родовых путей в ее карман — этакий марафон, цена которого — жизнь.

Младенец начал лизать матери щеку и рот. Я видел, какой длинный у этого младенца язык, как он розовым червячком скользит по лицу Мары, и хотел закрыть глаза или отвернуться. Но не мог.

Мара, похоже, вышла из транса, поднесла ребенка к лицу и приблизила свой рот к его губкам. Я видел, как крошечная девочка открыла рот широко, потом еще шире, и этим напомнила мне птенца, требующего пищи.

Мара отрыгнула кровь в открытый рот девочки. Видно было, как надулись щеки, как заработало горло, пытаясь справиться с внезапным наплывом густой жидкости. Процесс кормления оказался на редкость аккуратным; очень немного крови попало на золотистое одеяние младенца или шелк Мары.

Пятна плясали перед глазами, и я опустил голову на руки. В комнате вдруг стало очень жарко, и поле зрения сузилось настолько, что я как будто смотрел в трубу. Кожа на лбу стала липкой на ощупь. Рядом со мной Трей издал какой-то звук, но не отвел глаз от сцены.

Когда я поднял голову, ребенок уже почти наелся. Мне было видно, как его длинный язычок вылизывает губы и щеки в поисках последних капель отрыгнутой еды.

Годы спустя в журнале «Сайентифик америкен» я натолкнулся на статью под названием «Вскармливание у летучих мышей-вампиров», посвященную тому, как взаимный альтруизм побуждает мышей отрыгивать полупереваренную пищу, делясь ею с соседями.

Мыши-вампиры, по-видимому, умирают от голода, если не получают от двадцати до тридцати миллилитров свежей крови в течение шестидесяти часов. Оказалось, что после соответствующего побуждения — то есть когда одна мышь полижет другую под крыльями или в рот — донор отрыгивает пищу, но только для тех, кому грозит смерть в ближайшие сутки. Такой взаимный обмен повышает общие шансы на выживание, утверждал автор статьи, поскольку, забрав из шестидесятичасового резервуара мыши-донора пищи на 12 часов, мышь-реципиент в следующую ночь отправляется на поиски свежей крови.

Но только из-за картинки в том номере «Сайентифик америкен» — мышка поменьше лижет донора в губы, кожистые крылья обеих сложены на спинках, рты с раздвоенными губами тянутся друг к другу в кровавом поцелуе — меня стошнило прямо в корзину для бумаг в моем кабинете двадцать лет спустя после той ночи в Бангкоке.

Что произошло дальше, я помню плохо. Помню, как вернулся на сцену человек в черном шелке, и другой таец — помоложе и постройнее, в дорогом костюме — тоже вышел и заплатил деньги. Помню, как силой вытаскивал оттуда Трея и как пихал целую пачку батов в ладонь водителю какого-то длиннохвостого такси на пирсе снаружи. Если бы пришлось, я бы вплавь убрался оттуда, бросив Трея. Смутно помню ветер, который дул нам в лицо весь путь по Чао Прайя, он освежил меня, помог справиться с тошнотой и подступавшей истерикой.

Помню, как пришел в свою комнату и запер дверь.

Танг, моя май чао, куда-то исчезла, и за это я был ей благодарен.

Помню, как перед рассветом лежал и смотрел в потолок на медленно вращающийся вентилятор, хихикая над несложной разгадкой. В отличие от Трея мне никогда не давались языки, но в этом случае перевод был очевиден. Пханнийаа ман нага кио. Если пханнийаа ман — это Мара, повелитель демонов, а нага — женская инкарнация пханнийаа ман в виде демона-змеи, то кио могло значить только одно: вампир.

Я лежал, хихикал и ждал, когда взойдет солнце, чтобы можно было заснуть.

Город еще горит, слышны отдельные автоматные очереди — это правительственные войска расстреливают студентов, пока четверо мужчин везут меня к Маре.

На этот раз никаких мучительных поездок по заброшенным клонгам. Лимузин переезжает через реку, движется на юг вдоль берега, противоположного отелю «Ориентал», и останавливается у недостроенного небоскреба где-то в районе автомобильного моста на Так-Син-роуд. Рябой подводит нас к наружному лифту, поворачивает какой-то рычаг, и мы с урчанием начинаем подниматься. Стенок у лифта нет, и я четко, как во сне, вижу реку и город за ней, пока мы ползем в плотное ночное небо. Я еще никогда не видел ее такой пустынной; лишь несколько лодок борются с темнотой ниже по течению. Выше, там, где Большой Дворец и университет, ночь освещает пламя.

Мы поднимаемся на сороковой этаж, ветер ерошит волосы. Я ближе всех к краю открытой, скрипучей платформы. Стоит рябому лишь чуть-чуть подтолкнуть меня, и я полечу к реке, вниз на четыреста футов. Лениво размышляю, будут ли секунды полета похожи на то, что чувствую, когда летаю во сне.

Двери лифта скользят вверх, и рябой жестом приглашает меня выходить.