Дворец и монастырь

Феодосий отпустил его на подворье.

Забыв все другие соображения, Филипп, вернувшись на подворье, с лихорадочною поспешностью собрал кого мог из родных и, обливаясь слезами, целовал их, всматриваясь в их полузабытые, но все еще дорогие черты. Семейные узы тогда еще были крепки, и родственные отношения чтились свято.

Сколько сладких воспоминаний, сколько горьких новостей разом нахлынуло на него! Отец его уже умер, мать после его смерти постриглась в монастырь под именем Варсонофии и тоже скончалась. В Москве князья Шуйские, уморившие князя Ивана Федоровича Овчину голодом в тюрьме, свергли сперва митрополита Даниила с митрополии, а потом и Иоасафа, выдвинутого ими же.

Князей Шуйских сменили князья Вельские, и первые снова изгнали вторых. Новые любимцы явились у царя Ивана Васильевича, и он казнил родных и единомышленников князя Ивана Шуйского. Десятки виновных и невиновных пали от лютой казни в это время, пали некоторые, как безгрешные агнецы, вроде князя Федора Ивановича Овчины-Телепнева-Оболенского, убитого в самом наусии, как выразились рассказчики, то есть чуть не ребенком. Филипп хотя видал только мельком, но хорошо помнил этого несчастного ребенка, почти брошенного отцом, бывшим возлюбленным великой княгини Елены Васильевны. Родные же продолжали рассказывать, как, наконец, венчался царь Иван Васильевич на царство и выбрал себе невесту, дочь вдовы Захарьиной, Анастасию. Она добра и богомольна; царь полюбил ее горячо. Но лучше не стало: около царя бесчинствовали князья Глинские. Казни и опалы продолжались, и народ терпел не столько от царя, сколько от князей Глинских. В прошлом же году постигли Москву страшные бедствия. 12 апреля сгорели лавки с дорогими товарами, гостинные каменные дворы, Богоявленская обитель и многое множество домов от Ильинских ворот до Кремля и Москвы-реки. Башню с порохом взорвало с частью городской стены, и пала она в реку, запрудив ее кирпичами. Не успели передохнуть от этой беды – пришла другая. 20 апреля погорели за Яузою улицы гончаров и кожевников. Все, точно метлой, огнем смело. Мало и этого. 21 июня охватило пожаром церковь Воздвижения на Арбатской улице за Неглинною, на острове, перекинуло бурей огонь на Кремль, на Китай, на Большой посад. На царском дворе вспыхнули кровли на палатах и деревянные избы государя. Потом занялись и каменные палаты, украшенные золотом. За ними занялись Казенный двор с царскою казною, Оружничья палата с воинским оружием, Постельная палата, царская конюшня. В погребах под палатами выгорело дотла все, что было там деревянного.

– Что это было, и сказать нельзя, – рассказывали родственники Филиппу. – Перед пожаром-то этим из Пскова семьдесят человек прибыли с жалобой от наместника, князя Турунтай-Пронского. Знавал ты его, с Глинскими он водился. Царь Иван Васильевич разгневался, потому Турунтай с князьями Глинскими дружил по-, прежнему, и велел он псковичей донага раздеть, поливать голых горячим вином и свечами палить им волосы И бороды за жалобы их. Дело было в Островке, а тут пришли люди и сказали, что в Москве колокол упал, как к вечерне зазвонили. Царь в Москву поскакал, бросив пытать псковичей. Известно, не к добру колокол упал. Беды надо было ждать. Тоже Вася, юродивый, все его на Москве ныне знают, как Адам первозданный ходит, так он пророчествовал: встал перед церковью Воздвиженья и стал горько плакать, воззрившись на нее. На другой день и погорела. Железо от огня рдело, медь плавилась. И царские палаты, и казна государева, и сокровища, и книги, и оружие, все погорело. Церковь-то Благовещение Златоверхую помнишь? Ну, и она не устояла. Деисус Андрея Рублева, обложенный золотом, сгорел, иконы греческого письма, от многих лет собранные, все погибли. Да что говорить! Мощи святых и те сгорели. Владыко, митрополит-то Макарий, в Успенском соборе молился, так чуть не задохся от дыму. Страсть, что было. Силой выволокли его оттуда да хотели спустить с тайника к Москве-реке на веревке, веревка-то порвалась, упал владыка и больно зашибся, еле жив отвезен был в Новоспасский монастырь. Страсть!

– А буря-то, буря какая была, такой и не запомнят в Москве, – дополняли рассказ другие. – Хуже чем тогда, когда царь Иван Васильевич родился. Помнишь? Целый день она ревела, крики людей заглушала. Тут же и порох взрывало, пуще грома был грохот. Только к вечеру утихла гроза, а в три часа ночи и пожар погас. Тлели-то пни обгорелые чуть ли не неделю. Смердило так, что и не приведи Господи. На людей смотреть было страшно: обгорелые, с опаленными волосами, нагие бродили по улицам, а то иные и совсем сгорели, тысяча семьсот человек, толковали, сгорело да в убогих домах похоронено, младенцев это не считая.