Дворец грез

— Ввиду того что это просто учебная дискуссия, — ответила я уныло, — мне, видимо, следует сказать, что, конечно же, должны быть и другие пути, но мне на ум не приходит ни одного. Может быть, мы сегодня займемся чем-то другим? Пожалуйста, Каха. Я сыта по горло царскими страданиями.

Его руки тотчас замерли. Он выпрямился.

— Очень хорошо, — сказал он с лучезарной улыбкой. — Сегодня ты можешь поупражняться в написании под диктовку длинного и ужасно многословного письма от начальника всех царских работ главному каменотесу в каменоломни Асуана. Я, естественно, буду играть роль надсмотрщика. Ты будешь его многострадальный писец.

Урок закончился на радостной, почти веселой ноте, но, когда все было закончено и Каха отпустил меня, я почувствовала себя обессиленной и необычайно грязной. Как было бы приятно окунуться в бесконечное равнодушие Нила. Я не вернулась в свою комнату, как обычно. Я вышла в сад и села, обняв колени, под большим кустом. Неотрывно глядя на игру света и тени у моих ног, я просидела два часа, пока встревоженный слуга не нашел меня и не увел, безропотную, в слепящий жар главного двора, где меня ждала Дисенк, сжимавшая свои маленькие ручки и готовая разрыдаться от ужаса. Мне все было безразлично. Не слушая ее упреков, я последовала за ней в дом.

ГЛАВА 8

Так проходили недели. Хотя внешне в моей жизни ничего не изменилось, я почувствовала едва уловимую перемену в отношении ко мне окружающих. Нет, они не стали со мной более фамильярны или грубы, не стали более сурово оценивать мои успехи в учебе. Было трудно определить, в чем именно состояла разница, но мне показалось, что обитатели дома прониклись доверием ко мне, что я будто стала теперь одной из них. А может быть, это было просто оттого, что изменилась я сама. И я больше не тосковала по дому.

Письма родным со временем стали более формальными, хотя я пыталась наполнить их теплотой и сердечностью. Я рассказывала о каких-то незначительных мелочах, Ани усердно записывал, но я ни словом не обмолвилась о том, что меня действительно волновало. А что я могла им сказать? Что царь, которого они боготворят, слабый, беспомощный человек? Что, возможно, он также убийца? Что святые люди, о которых мы всегда говорили с благоговением, были хищными животными, охваченными жаждой наживы? Я хотела бы сесть рядом с Паари и поделиться с ним своей болью. Паари, однако, был далеко и, судя по его письмам, приударял за танцовщицей, о которой упоминал раньше. Нас разделяло теперь не только расстояние. Наши жизненные дорожки разбегались все дальше и дальше.

А в моей новой жизни тем человеком, с которым я могла поделиться своими мыслями и чувствами, стал Каха. Я думала, что мы подружимся с Дисенк, но наши отношения не вписывались в четкие рамки. Она была моей личной служанкой, следовательно, должна была мне подчиняться. Но она также была и моей учительницей, и моей тюремщицей, непосредственно выполнявшей указания Харширы, и меня обижало, что я могла командовать ею по мелочам, но в главном она мне не подчинялась. Полагаю, что для нее эта ситуация тоже была трудным испытанием; ей, с ее утонченностью и даже некоторым снобизмом, наверное, было непросто кланяться невежественной крестьянке из затерянного в пустыне селения. Я ждала, что она, в свою очередь, хоть иногда будет выказывать недовольство, но, как всякая хорошая служанка, она умело скрывала свои чувства.

Поведение Дисенк я заносчиво считала мелочно угодливым, и мужская прямота Кахи была мне больше по сердцу. Я знала, как говорить с Кахой и даже с Харширой. Но я не умела поддерживать вежливую беседу с Дисенк. Конечно, я всегда была склонна слишком пренебрежительно относиться к женщинам, но однажды Дисенк удивила меня. Я спросила, откуда она. Она неправильно поняла мой вопрос.

— Я была в услужении в доме Узермааренахта, верховного жреца Амона, — ответила она, к моему большому удивлению.

В этот момент я валялась на подушках на полу своей комнаты, а она чинила одно из моих платьев, умышленно порванное мною по шву в борьбе за свободу движений. Я делала это как само собой разумеющееся, когда одевалась, и Дисенк так же систематически зашивала платья снова. Это превратилось в наше негласное противостояние. — Я также была главной личной служанкой его жены, — добавила она. Потом замолчала.

Тут уж я приподнялась:

— Ну? — Меня распирало от любопытства. — Продолжай, Дисенк! Какой дом у Первого пророка? Что он за человек? И почему ты стала работать у Мастера?

Дошив, она уверенным движением маленького острого ножичка отрезала нитку и потянулась за другой. Дисенк сидела за низеньким столиком у окна, так чтобы свет падал на работу; когда она склонялась ниже, послеполуденное солнце освещало ее блестящие, туго стянутые полосы.