Дворец грез

Когда первый утренний свет начал теснить бледнеющее пламя ламп, Кенна умер. Очень тихо. Его хриплое дыхание просто остановилось, и сразу же всю комнату заполнило чувство освобождения и облегчения. Гуи поднялся, вглядываясь в спокойное лицо. Потом он положил руку на неподвижную грудь Кенны и сосредоточенно замер, потом его плечи резко опустились. Взмахом руки он заставил жреца замолчать.

— Это конец, — сказал он. — Харшира!

Потрясенная, я обернулась. Главный управляющий стоял прямо в дверях.

— Вызови жрецов-бальзамировщиков, его нужно отнести в Дом Смерти. Потом объяви по всему дому, что мы будем соблюдать траур семьдесят дней.[64] У него не было семьи, и, кроме нас, его некому оплакать. Ту, пойдем со мной.

Я вскочила и поспешила повиноваться. От долгой неподвижности мои члены занемели. Пройдя вслед за Гуи в смежную дверь и закрыв ее за собой, я оказалась в огромной, полной воздуха комнате.

Посредине возвышалось искусно сделанное ложе с разбросанными по нему подушками. Пол был выложен идеально чистой фаянсовой плиткой, синей и блестящей. Стены от пола до потолка были расписаны фресками в сочных и ярких тонах: пурпурных, синих, желтых, белых и черных: на картинах пестрели изображения виноградных лоз, цветов, рыб, болотных птиц, песчаных дюн и зарослей папируса, все изображения сплетались и перетекали одно в другое, как бывает в светлых, радостных снах. Гуи поднял занавеску на окне, и луч утреннего света брызнул на ложе, на позолоченное кресло, на богато украшенные столики с искусно выполненными позолоченными ножками в форме листьев тростника. На одном из столиков я заметила высокую вазу и рядом с ней бутылочку с маслом, вокруг стояли курильницы фимиама. Значит, здесь, в уединении, Гуи совершенствовал свой дар прорицателя, подумала я; мысль была неясная, потому что среди роскошного убранства комнаты я вдруг почувствовала себя очень неуютно.

Вдоль стен вплотную стояли разной величины сундуки с одеждой и туалетные ящички, но мое внимание привлекла груда грязных тарелок и чашек, наваленных на одном из столиков. Гуи указал пальцем, и я медленно подошла к столику. В неумолимом свете дня Гуи выглядел осунувшимся, красные глаза припухли, и под ними залегли темные круги, но взгляд оставался проницательным.

— Я только что потерял верного друга и преданного слугу, — начал он без предисловия. — Здесь ты видишь то, чем он пользовался сегодня. Пища, которую он не доел, была отправлена обратно в кухню и скормлена кошкам слуг. Кошки чувствуют себя очень даже живыми. Этим утром он пил козье молоко в присутствии одного из моих поваров, с которым он говорил некоторое время. Повар тоже пил молоко с этой же дойки. И он тоже чувствует себя очень даже живым. Вода, которую пьют слуги для утоления жажды, стоит в огромных бутылях по всему дому. Ни один из слуг, кроме Кенны, не занемог даже слегка. Остается только пиво.

Он взял чашку со стола, и, холодея от дурного предчувствия, я узнала ее. Внутри засохли следы пены. Я не хотела прикасаться к ней, по Гуи насильно вручил ее мне.

— Слуги набирают пиво из запечатанных кувшинов, доставляемых прямо из моей пивоварни, — продолжал он ровным голосом. — За его раздачу отвечает помощник главного управляющего. Из одного кувшина пили вчера семеро слуг, и одна из чашек была набрана для Кенны, в то время как он работал в комнате вместе с тобой. Загляни в чашку, Ту.

Нехотя я послушалась. На дне чашки виднелся темный и липкий, пахнущий гнилью осадок. Я невольно отпрянула.

— Ты узнаешь этот запах? — давил дальше Гуи.

Я покачала головой, передавая ему чашку и убирая руки за спину.

— Это яблоко любви, — сказал Гуи. — Кенну отравил кто-то очень наивный и глупый, кто-то, кто, возможно, не знал, что, смешиваясь с алкоголем, яблоко любви действует в два раза быстрее, кто-то, кто думал, что к тому времени, как Кенна заболеет, все доказательства того, что он был отравлен, исчезнут сами собой. «Горькое» — так он сказал. Я не удивлен. Действительно горькое. Горькое для него, горькое для меня. — Он жестко взял меня за подбородок, приподнял мою голову, и мне пришлось встретиться взглядом с его горящими глазами. — У Кенны был враг, — сказал он тем же ровным, безжизненным голосом, но в его глазах горел красный огонь гнева и утраты. — Его было нелегко любить, но все же он много значил для меня, и его сердце принадлежало мне. Он вечно ворчал, но никому не причинял зла. Кто не понял этого?

Я ничего не ответила. Я не могла говорить. Его пальцы безжалостно вонзались в мой подбородок, и я понимала, что он раскрыл меня. Это был конец. Конец моей работе с ним, моему радостному пребыванию в этом доме, может быть, даже конец самой моей жизни, но, несмотря ни на что, я не хотела признавать своей вины. Я не хотела, чтобы Кенна умер. Я не была убийцей. Я дрожала и ждала приговора. Потом Гуи отпустил меня так резко, что я отшатнулась назад.