Двор прадеда Гриши

Смотрит старуха Тамара одним только правым глазом, а левый глаз её уже много лет ничего не видит, кроме прозрачных зигзагов и темных фиолетовых точек: сколько ни следи за ними, они знай себе плывут и плывут – то в одну, то в другую сторону; а то ещё вспыхнут от солнца, подлюки, и вмиг разлетаются искристыми звездами, – когда-нибудь они перескочат и в правый глаз, и тогда уж совсем ослепнет Тамара от ихней пляски. Она бы и посейчас была зоркой на оба глаза, кабы не муж её, Ермолай. Ух, ревнивый был! ух, лютый! Чуть прознает грех какой за Тамарой – что вправду было, а что наплетут зазря, да ему всё одно, – потаскуха, кричит, шалаболка распутная! Задерет все юбки на голову и давай гулять батогом по спине да по ляжкам, так обгуляет, что неделю ползаешь рачки… А это было… куда же он уезжал?.. в горы он ездил, в Осетию. Подрядился стекольщиком, стекла вставлять. Кто-то ему рассказал, что стекольщики там в один день богатеют, оттого что в Осетии этой дожди идут ой какие! с градом хлещут дожди, не дай бог, стекла дробит подчистую! А он тебе – кто? Он хоть плотник, хоть свинопас, хоть стекольщик. Ну и поехал, значит. А вернулся в станицу – и что ж! До дома ещё не успел дойти, ему уже про Тамару и то, и это. Тамара ведь молода была, и хороша собою казачка. Ух! волосы смоляные, тяжёлые, брови в стрелочку, задница арбузами – прости господи, – и мало ли кто за ней ходил кобелём.

Вот и порассказали-то Ермолаю, кто да как за Тамарой ходил. Ох озлился же он тогда. В дом вошел – и молчком: шагает по комнатам сам не свой, на Тамару совсем не глядит, только бороду жует и жует… А потом он снял со стены батог – бить хотел, да, видать, передумал. Отшвырнул его в сторону, той батог, да кнутовищем же прямо в глаз угодил Тамаре. А и что? Ничего: эдак зыркнул из-за плеча, басурман, усмехнулся и говорит: запомнишь теперя, сучка ты растакая! – и выбежал во двор. Куда ж его? – на коня. Гикнул и в степь полетел, ускакал к себе в степь. Проветриться.

Страшный он был на коне, не дай бог! Без седла гоцал, без стремян. Вспрыгнет ему на хребтину, весь согнется, вцепится в гриву – точно ворон какой аль паук! Он ведь карликом был. Муж её, Ермолай. Вот-такусенький был, боже мой, до сиськи едва доставал. А старый какой! – того и сказать нельзя. Бабка её, Антонина, говорила, что старый он был всегда: старым на свет народился, старым и жил всю жизнь. А жить, говорила она, жить ему, идолу, вечно! Оттого что он, Ермолай, самого сатаны племянник… Ой, прохвостка! и надо ж ей было такое сплести… А по ночам Антонина пугала Тамару карликом Ермолаем. Она тогда была маленькой девочкой – дитём была Тамара. Бабка качает Тамару в люльке, сама уже спит-засыпает, а все бает и бает сквозь сон байку про Ермолая.

– Видала ты, – говорит, – фуражка у него на голове колом стоит?

– Видала.

– Это он роги свои под фуражкой хоронит, поняла?

– Ага… Антонина?

– Чё тебе, дочка?

– А где же хвост у него?

– Хвост он в штанине прячет, а на копыта сапоги надевает… Спи уже, спи, а то он придет…

– И што?

– А и ништо! В мешок тебя посадит да к сатане сволокет. Вон он – слышишь? – ходит уже по баляснику: ууу! Хто-ооо тут не спит?!

– Брешешь ты, Антонина. То дед наш ходит, а ты брешешь.

– Спи же ты, шалопутная! че деду ходить! дед наш в степи, коней караулит, а Ермолай ходит… Ой! в окошко заглянул. Ух, какой злой! Его дядька послал. Дядька его, сатана, голодный. Послал его детку принесть. Какая не спит – ту он и съест… Ту-ю, ту-ю, бай-ю-бай… ту-ю, ту-ю… он и съест…

– Бабуля! Бабуля! – кричит Тамара. – Ложись и ты, он же, Ермолай, и тебя заберет!

– И я щас лягу. Вот пойду прогоню Ермолая – и лягу. А ты спи, спи…

И Тамара, замирая от страха, засыпала в деревянной люльке. А бабка её, Антонина, с раскаленною кочергою, сияющей розовым и голубоватым светом, уходила на балясник воевать с Ермолаем…

А когда поженились они с Ермолаем Васильевичем, бабка в тот же день померла. Пошла в огород, легла между грядок и померла. А перед этим сказала Тамаре: ежели деток зачнешь от него, вытрави их, бесенят, а не то родятся карликами и с хвостами, господи боже мой! Помирала и говорила ей Антонина:

– Околдовал он тебя, злодей, плоти молодой возжелал, сатанинский племянник! Ну да погодь, погодь! Я вот ангелам поклонюсь – может, он и помрёт-то скоро или сгинет куда-нибудь, Господи…