Двор. Книга 2

Клава Ивановна подняла голову, обвела присутствующих долгим, пристальным взглядом, протянула вперед руку, останавливала палец то в одном, то в другом месте и продолжала:

— Здесь, здесь, здесь я вижу тех, кому он со всей щедростью отдавал частицы своего сердца и радовался, как маленький мальчик, когда мог сказать: «Малая, кое-что уже сделано, но надо еще много и много работать, чтобы довести до конца». Он не успел.

Внезапно раздался крик, словно человек задыхается. Ляля Орлова упала на стол, схватила покойного за голову и прижалась губами с такой силой, что невозможно было оторвать. Андрей Петрович и Степа Хомицкий взяли ее за руки, на миг удалось разжать, но тут же она уцепилась за гроб, в толпе началось волнение, майор Бирюк незаметно нажал снизу на локоть, Ляля жалобно застонала, отпустила гроб, из задних рядов передали пузырек нашатыря, заставили понюхать, бабушка Оля с Катериной обняли Лялю с двух сторон за талию, с трудом смогли пробиться через толпу, и повели к себе в квартиру.

— Дорогой товарищ Дегтярь, — Клава Ивановна опустила голову, видно было, что взгляд устремлен на покойного, — ты всегда будешь жить в наших сердцах, и наши дети, наши внуки будут равняться на тебя, как равнялись их отцы и деды. Ты никогда не покидал строя живой, ты навечно останешься в строю. Прощай, наш верный товарищ, наш боевой друг! Спи спокойно, мой родной!

Клава Ивановна заплакала, послышались горестные вздохи, в толпе кто-то громко зарыдал. Андрей Петрович объявил, что траурный митинг закончен, старуха поцеловала покойного, затем подошли остальные, Тося Хомицкая хотела перекрестить, но успели одернуть. Мужчины подняли фоб, ударили звуки траурного марша, в закрытом дворе получалось с удвоенной, с утроенной силой, буквально выворачивало душу наизнанку, и медленным шагом, чуть-чуть покачиваясь из стороны в сторону, понесли к воротам. В подъезде пришлось замедлить шаг, со всех сторон так наседали и теснили, что в отдельные секунды возникала опасность для самого гроба с телом покойного, те, кто был рядом, подымали истошный крик, даже оркестр не мог заглушить. Передние ряды, сколько было возможно, ускоряли движение, задние, наоборот, придерживали, наконец, фоб вынесли за ворота и поставили на машину. Шофер завел мотор и уже готов был тронуть с места, но старый Чеперуха вдруг взобрался наверх, поднял обе руки и своим зычным голосом потребовал тишины. Получилось совершенно неожиданно, никто не успел остановить его и приказать, чтобы немедленно слез, Иона ударил себя кулаком в фудь и закричал, обращаясь к покойному:

— Дорогой Овсеич, сегодня ты последний раз проводишь время с нами, в своем родном дворе, и слезы не дают сказать, какая боль у меня в сердце, какую рану ты оставил внутри! Все годы советской власти я привык чувствовать тебя рядом. Подходя к воротам своего дома, Чеперуха всегда хорошо помнил, что ты здесь и видишь каждый шаг. В любой семье день не похож на день, бывает лучше, бывает хуже, отец может ударить сына, сын может ответить фубым словом, но все равно отец остается отцом, а сын остается сыном. Потеряв своих детей, ты строил форпост для наших детей; не заботясь о себе, ты заботился о том, чтобы у нас было хорошее жилье со всеми удобствами. Не всякому и не всегда нравилось, кой-кому приходилось против шерсти, но в глубине души каждый знал, что лично для себя Дегтярю ничего не нужно, ему нужно только одно: построить для всех наших людей полный коммунизм. И он не жалел себя, чтобы приблизить этот день, увидеть его своими собственными глазами. Но какое сердце могло столько выдержать! Он сгорел на работе, ушел от нас навсегда и унес с собой целый кусок нашей жизни, который больше никогда не вернется. Спи спокойно, дорогой Овсеич, и не поминай нас лихом.

Опершись на каменную тумбу, возле ворот неподвижно стояла Гизелла Ланда. В глазах был нездоровый блеск, как будто от жара, на губах бродила горькая усмешка; когда старый Чеперуха закончил свое прощальное слово и спрыгнул на мостовую, чтобы стать в общий ряд со всеми, несколько секунд Гизелла машинально продолжала следить за ним. Оопять ударил оркестр, процессия двинулась, вскоре квартал опустел, на земле валялись сломанные веточки ели, обрывки бумажных цветов, Гизелла зашла во двор, вокруг была прямо кладбищенская тишина, не осталось ни души, ушли провожать все, даже дети. В коридоре она прислонилась к окну, еще раз осмотрела двор, затем повернулась, отворила дверь, из комнаты пахнуло нежилым духом, на черной крышке пианино лежал плотный слой пыли, она провела пальцем, не раздеваясь, села на круглый стул, под сидением скрипнул винт, закрыла глаза, прижалась головой к передней стенке, деревянный барельеф Моцарта больно давил на лоб, и громко заплакала, сама себе закрывая ладонями рот.