Двоевластие

– Как не знать мне тебя, князь Терентий Петрович! Когда я с вотчины князя Огренева в Калугу вору оброк возил, ты там при князе Трубецком немалый человек был. В Калуге в ту пору всякий русский…

– Молчи, пес! Знаешь – и ладно! Ответствуй теперь, для чего, по чьему наговору или по собственной злобе или корысти ради моего сына ты наказал скоморохам скрасть, а потом заточил его?

Федька сделал изумленное лицо.

– Смилуйся, государь! – завыл он. – Никогда я твоего сына в очи не видел, ведом не ведал.

– Брешешь, пес! Говори по правде!

– Дыбу! – коротко сказал дьяк, кивая палачам.

Федьку вмиг подхватили под руки, в минуту сняли с него цепи, еще минута – и уши присутствующих поразил раздирающий душу крик.

Трудно сказать, взяли ли мы с Запада (через Польшу) всю целиком систему допросов с» пристрастием» и весь инвентарь дьявольского арсенала или дошли до него сами, только печать нашей самобытности несомненно лежала и тут. Известно, что от татар мы взяли только кнут да правеж, но ко времени описываемой нами эпохи у нас был так полон застеночный обиход, что впору любой испанской инквизиции. Правда, все у нас было проще: вместо знаменитой» железной девы», которая резала жертву на сотни кусков, оставляя живым сердце, у нас имелись две доски, утыканные остриями. Жертву клали на одну доску, прикрывали другой, и для верности на нее ложился заплечный мастер. Вместо не менее знаменитой механической груши, разрывавшей рот, у нас забивали напросто кляп с расклиньем, вместо обруча надевали на голову простую бечевку и закручивали, пока у пытаемого не вылезали глаза; ну а клещи, смола и сера, уголья и вода практиковались у нас с тем же успехом, хотя и без знаменитых сапог. Рубили у нас головы, четвертовали, колесовали, жгли и, в дополнение, сажали на кол и зарывали в землю. Несомненно, все это осталось в наследие от Ивана Грозного добрым началом нашей культурности.

Федьку подтянули на дыбу, дюжий мастер повис у него на ногах, и руки, хрястнув в предплечиях, мигом вывернулись и вытянулись, как канаты. Другой мастер сорвал с Федьки рубаху и замахнулся длинником.

– Спустите! – тихо приказал дьяк.

Веревку ослабили. Федька упал на пол. Мастер плеснул ему в лицо водой из ковша.

– Скажешь? – коротко спросил Федьку дьяк, когда тот очнулся.

– Ох, батюшки мои, скажу! Ох, светики мои, все скажу! – простонал Федька. – Все скажу!

– Знал, что мой сын? – глухо спросил Теряев.

– Ох, знал! Знал, государик мой!

– Сам скоморохам наказывал?

– Ой, нет! Просто привели, я и признал… да!

– Сына‑то? Что ты брешешь? – не утерпел боярин.

– Подтяни! – сказал дьяк.

Блок заскрипел.

– Ой, не надо! Ой, милые, не надо!

– Ты так говори, стоя! – с усмешкой пояснил дьяк.

Федьку поставили на ноги и слегка приподняли его руки; одно движение мастера, и он уже висел бы над полом.

Федька стал давать показания.

Приезжала к нему баба – колотовка из Рязани, Матрена Максутова, прозвищем Огневая. Была она красавицей, ныне ведовством занимается. И привезла она ему наказ от воеводы рязанского, Семена Антоновича Шолохова, чтобы он извел щенков князя Теряева; а за каждого получила сорок рублев, а в задаток полсорока. Бил он, Федька, с ней по рукам, а потом послал в княжью вотчину скоморохов, сговорившись на десяти рублях. Привели князя – мальчика к нему как раз накануне въезда патриарха в Москву от плена польского; он спрятал ребенка, но на другой день рапату разбили, сожгли, и мальчика он бросил. Только это ему и ведомо!

Князь Теряев сидел, сжавши голову руками, и, казалось, ничего не слышал. Признание Федьки изумило его и совершенно сбило с толку. Боярин Шолохов, воевода рязанский… Был он в думе на Москве, потом был послан на воеводство… Вот и все. Не было ни ссор, никакой зацепы. С чего ему?

– Что Матрена тебе говорила, для чего воеводе мое сиротство нужно? – наконец спросил князь Федьку.

– Не сказывала, светик мой, не сказывала. Ой, не тяните! Как пред Богом говорю, не знаю!

Князь махнул рукою и встал. Колтовский вышел за ним.

– Ну, вот, князь, и дознались! Теперь ищи со своего ворога…

– Все мне вороги!

– Что ты? Кто все?

– Воевода этот, Матрена, Федька, скоморохи… Всех изживу!

Боярин усмехнулся.

– Ну, Федьку я на себя возьму. Поспрошаем его насчет казны, а там и на виселицу! Этого воеводу с Матрешкою, может, ты и сам доймешь, ну, а скоморох… – боярин развел руками, – много их больно, князюшка!

– Травить псами у себя на вотчине приказал, а сам бью их!

– Не перебить всех! – засмеялся боярин и сказал: – Однако не помяни лихом. Здравствуй, князь, а я пойду по Федькину душу казны искать! – и, хрипло засмеявшись, он пошел в застенок.

Князь вскочил на коня и поехал в дом Шереметева.