Движение образует форму

— Сначала закончим «Прагу», — говорит Франта. — Тогда в одном зале уже можно будет начать развеску. Но первым делом надо вычистить стекла с внутренней стороны. — Мы стоим около Франты, следим за его действиями. — Лицевую сторону стекла пока не трогаем. Смотрим: чисто? Чисто. Затем кладем оригинал лицом к стеклу и выравниваем по центру. Те папки, где рисунков несколько, оставьте нам с Маней. Аккуратно кладем сверху белое паспарту, на него, с четырех сторон, прокладки. И только после этого — фанеру. Прижимаем этот сэндвич к раме железячками, они тут уже есть, — и смотрим: ровно? Ровно. Не попала ли случайно на стекло соринка или волосинка? Не попала. Но если попадет — все по новой. Марушка нам будет петь.

— А я — танцевать, — говорит Терезка.

Кочка похожа на Франту — глаза горящие, зеленые с черными ресницами. Мышка — на маму: тоненькая, бледнолицая и такая же аккуратная.

Подруга Кочкина с цыганской примесью, темпераментная. Во Франте тоже что-то есть от цыгана из фильмов Кустурицы.

Мы чистим стекла под Марушкино пение и Терезкины танцы. На улице темно — у нас светло. Гремит гром. Его раскаты все ближе и ближе.

Мы оставляем стекла и выбегаем во двор. Небо сумасшедших цветов, как на картинах всемирного потопа, — лиловый, желтый, черный; всполохи пронзают облака. Девчонки прижались к Франтиной ноге, трясутся от страха.

— Папа, папа, идем, тебя убьет!

— Никого не убьет, а папу убьет, он самый высокий… — рыдает Терезка.

— Шуп, голки, за работу!

Мы входим в чертежный зал и закрываем за собой дверь. По крыше барабанит дождь.

— Как мы отсюда уедем, папа?

— Утром все высохнет — и уедем, — говорит Франта. — Спать будете здесь, на матраце. Встанете — а у нас все готово.

— А мама разрешила?

— Конечно, она вам и пижамы с собой дала, и зубные щетки. Дождь утихнет, и я вам все принесу.

— Марушка, мы тут заночуем! — у Терезки сверкают глаза.

— Я к маме хочу, — говорит Марушка. — Здесь уборной нет.

— А вот и есть, — говорит Терезка, — я ходила.

— Там темно, я боюсь, Терезка, это же концентрак… Тут людей убивали.

— Это давно было.

— А тут их духи.

— Духи в уборную не ходят.

— Девчонки, ну-ка рисовать!

— Грозу? — спрашивает Марушка деловым тоном.

— Да!

Обе умолкают, склоняются над альбомами. Терезка рисует высунув язык, Марушка — поджав губы.

— Может, хватит стекол? — спрашивает Кочка Франту. — Давай оформлять что есть, а то как-то монотонно.

— Мы с Маней можем продолжить со стеклами за другим столом.

Франта работает на глаз, девчонки измеряют, чтобы было по центру.

Конвейер в действии.

— Хорошо, что мы не курицам головы отрезаем, как бедная Мария из Воднян. Та после Освенцима пять лет на таком конвейере проработала.

— Мам, не рассказывай жуткие истории, — просит Маня.

Марушка с Терезкой трут глаза, а матрац остался в машине. Ливень не унимается, Франта подбирает клеенку с полу, накидывает ее на себя и вылетает во двор. В свете фар искрится вода.

Завороженно глядя в дверной проем, Маня идет за Франтой, Терезка с Марушкой — за ней.

Кочка настигает их у порога.

— Папа рассердится, — говорит она, и девчонки останавливаются у дверного проема.

Пока Кочка с Мышкой устраивают лежбище, я ищу во втором зале рабочий халат. Моя взрослая Маня вся промокла.

— Ну что ты вечно выдумываешь! — сердится Маня.

— Слушайся маму, — говорит Франта.

Теперь она уж точно не переоденется в халат.

Переоделась. Повесила кофту и джинсы около рефлектора.

Продолжаем мыть стекла.

Франта работает быстро. При этом он рассматривает каждый рисунок, прежде чем положить его лицом на стекло. Ему нравится Кин.

— Эта его свобода в каждом движении… Композитор. Во всем. А фотографии! Мальчишка тринадцати лет снимает как мастер Баухауза. Эти перспективы сверху и вглубь… Помнишь то фото, где он с балкона снимал родителей?

«Помнишь»… Я помню все, с той секунды как мне в архиве принесли коробку с альбомом и разрозненными снимками… Чтобы понять, кто здесь кто, мы с Ирой Рабин, соавтором по проекту, объездили не только всех оставшихся родственников и знакомых, но и кладбища. Люди на фотографиях постепенно обретали имена, обрастали историями.

— Пара линий, пара красочных пятен, одно ударное, — Франта показывает мне обложку к «Обломову». — Неужели все это лежало в архиве? — поражается он в очередной раз.

А я всякий раз поражаюсь ему. Кроме как за графическую работу и печать, он ни за что денег не получает. Рамы, развеска — дело оформителя, который сидит на зарплате и плюет в потолок. Сейчас — в лондонской гостинице. Именно он-то и любит распинаться о чувстве вины, которое в глубине души испытывает каждый чех.

Франту, как и Георга, смущает пафос. Георг в таких случаях чешет лысину, а Франта утыкает пальцы в распатланную шевелюру. Видно, точка неприятия пафоса находится на темени.

— В архиве лежит чемодан рисунков из Терезина. Около пятисот.

— Как же ты их отбирала?

— Я их не отбирала. Они не для выставки. Они не принадлежат мемориалу.

— Не понял…