— Алтарь надо освещать кровью, — совершенно спокойно говорит Ленка и разрезает себе ладонь. Красные ритуальные капли падают в молоко, не смешиваясь. — Во славу Роду!
— Девочки, может быть, всё-таки закроем наконец окно? — говорит Сонька. — Я простужаюсь, а тем более если мне теперь на полу спать…
Она делает шаг к окну, но Ленка прыгает ей наперерез.
— Не смей! Ты как будто не видишь: это же выход! Ещё не время, мы ждём!
Лёгкий смерч скандала, давно зревшего в нашей комнате, начал наконец закручивать воздух, и тут Кара прыгает на шкаф и громко говорит множество своих слов.
— Пхравителхво! Хвозняк! Хамозванцы! Вхразнох! Дхружно!
— Да когда же всё это кончится! — восклицает Сонька, и впервые в её голосе раздражение. — Это дурдом какой-то! Как надоело!
Она резко выходит, а Кара качается и продолжает кричать:
— Кхлыника! Кхлыника! Кхлыника!
— Ура! Научилась!
Мы радуемся и прыгаем. И вдруг затихаем.
Мы затихаем, и ощущение конца настигает нас — через алую пьянь дрянной настойки, через взрыв скандала и праздника. Мы молчим и чувствуем, как истекает время этого места, нашего съёмного дома, коммуны, клиники, храма языческого беспредела.
— А может её Сара на самом деле зовут? — говорит Ленка. — Она же «с» не выговаривает.
— Нет, — отвечаю. — Сорокин сказал, что Кара на тюркских языках значит
Кара, Кара Зе Блэк, беспечный вестник судьбы, именно в этот миг, когда тоска охватила наши пьяные головы, подошло твоё время.
Она планирует над комнатой, делает пару шагов до Толькиных картин, приставленных в углу, и, оглядывая их одним глазом, выклёвывает из пластилина сушки, которыми Толька украсил последнее полотно. Сильным клювом Кара бьёт сушки об пол и глотает кусочки. И — как в кино — в этот же момент раскрывается дверь и является наш загулявший Толька.
Я думала, он начнёт орать из-за картины. Но он начал орать другое.
— Узнаю тебя, Сульфат Мелюков! — Топая, Толька прыгнул в комнату. Кара крякнула и оказалась на шкафу. — Какими судьбами, мой ангел?
— Ты о ком?
— Сульфат, миленький, вылезай. — Толька рыскал под роялем. — А, я знаю, ты превратился сам в свою птицу, старый ты фокусник и алкаш! Я-то думал, ты давно где-то сдох, а ты вот как — феникс из пепла!
— Ты о ком, Толька!
— О Мелюкове, Сейфуль Ибрагимовиче. Вы разве не помните — он сидел на Арбате у зоомагазина со своей ручной сворой, вороной и обезьяной, они зарабатывали ему на хлеб и на водку, а он был рад и травил байки про Тамерлана.
Мы оцепенели. Мы узнали, мы хорошо помнили странного пропойцу, засевшего одно время на Арбате. Обезьяна плясала, а ворона тянула билетики счастья. С ними можно было сделать фото. Потом он пропал. Арбат изменился. Оттуда исчезли уличные музыканты, хиппи, стало много дорогой еды и псевдосоветских реликвий. Мы перестали ходить на Арбат.
Но вот я вижу её на нашем шкафу, и ты ли это, Кара, таращила на Арбате недобрый свой глаз на прохожих?
— А она говорить умеет, — сообщила Ленка, и Толька так и взвился с остаповским блеском в глазах.
— Да это золотая жила! Как же вы смеете держать открытыми окна? Ведь это клад, Клондайк, а вы готовы спустить золото вместе с песком.
— Кара по-тюркски —
— Ты умопомрачительно бестолкова, Мелкая! Мелюкова больше нет, и глупо надеяться на встречу. Завтра на Арбат пойдём мы, и мы будем знать судьбу каждого, кто положит нам с тобою полтинник.
Он полез закрывать окно.
— Это будет не просто Кара, это Кара Зе Блэк, вещая птица, потомок воронов Тауэра! — вдохновенный бред овладел Толькой. — Я сам, рискуя жизнью, лазил в гнездо, чтобы выкрасть яйцо и воспитать эту пташку! Она же с моих рук мясо ела!
Чтобы открыть-закрыть окно в нашей комнате, надо сделать много движений, в первую очередь, убрать всё с широкого подоконника, а потом подвинуть рояль, который мешает створкам. И вот он делал всё это, а до меня постепенно доходило. И, дойдя, стало мыслью и криком:
— Не дам! — Толька даже не обернулся. — Я не дам тебе это сделать! Она прилетела ко мне, она искала дружбы, а ты снова хочешь её продавать!
— Мелкая, я знал, что ты умопомрачительно сентиментально, но не до такой же степени.
Я прыгала и хватала его за руки.
— Прекрати! Оно специально открыто. Это выход для Кары. Рома сказал, что ей нельзя тут оставаться. Это её последний день здесь.
— Ромыч не будет против, если мы с ним поделимся, — он сбрасывал меня с рук, как воду.
— Тебе что, денег не хватает?
— Мне интереса в жизни не хватает.
— Да какой ты шут! Мот! Я не дам тебе мучить Кару.
Мы таскали друг друга вперёд-назад, от окна к окну, а Кара всё видела, всё понимала, а после прыгнула со шкафа на подоконник. Толька замер.
— Не дыши, Мелкая, — он заслонил меня от Кары широкой спиной.
— Лети, лети, Карочка, — прыгала я из-за его плеча. — Лети, девочка! Нечего тебе больше тут…
— Молчи, Мелкая…
Толька делал медленные шаги, но Кара была к нему равнодушна. Она рассеянно клюнула «Жизнь животных», потом глянула на Тольку и вдруг, резко наклоняясь, будто выпадая вперёд, крикнула ему в лицо: