Дверь во тьму

— Тимми, все хорошо… Просыпайся. Или смотри другой сон. Тимми, успокойся…

Я уговаривал его минут пять. Наверное, надо было просто разбудить пацана. Но мне не хотелось этого делать…

Когда книжка тяжело осела на стол, а Тимми задышал ровнее, я тихо, не включая света, нашел свою одежду. Быстро оделся. Посмотрел еще раз на Тимми — теперь он спал вполне безмятежно. И вышел.

В кабинете горел свет. Я чуть поколебался и сказал вполголоса:

— Мистер Эванс, до свидания.

Я был почти уверен, что он меня не услышит — за дверью слабо жужжало печатающее устройство компьютера. Но звук исчез, а еще через мгновение мистер Эванс недоуменно смотрел на меня:

— Вы уходите?

Я кивнул.

— Жаль… — Он беспомощно улыбнулся. — Честно говоря… Тимми вчера так здорово развеселился, когда играл с Дэйвом.

— Пусть и дальше играют.

Он понял. И кивнул — не соглашаясь, а скорее с благодарностью. Потом вдруг шагнул ко мне и взял за руку.

— Скажи, если, конечно, тебя не задевает мое любопытство. Ты тот самый мальчишка, который однажды довел до конца синтез ПКФ?

— Я принимаю ваше обращение применительно к биовозрасту. — Я попытался улыбнуться. — Да, тот самый.

Он кивнул, ничего больше не спрашивая.

— Это очень трудно, — тихо сказал я. — Понимаете, человеческий мозг не рассчитан на то, что со мной сделали. Ему не хватает каналов восприятия. Ну он и выкручивается как может, превращает запахи в свет, звук… Иногда в боль. Очень больно, честное слово. А если просто лишить меня обоняния — я ослепну и оглохну. Все слишком тесно связано…

— Я верю.

Он ни о чем не просил. И от этого было еще тяжелей.

— Я вернусь в Веллесбергский Центр, — торопливо сказал я. Мне показалось, что он уже готов уйти. — Я тогда был младше, чем Тимми. А сейчас, наверное, выдержу… Ведь все равно, что бы я ни делал, моя дорога туда. И с нее не свернуть, я понимаю.

— Тебе очень трудно?

Я молча кивнул и спросил сам:

— Тимми выдержит год?

— Да. А почему год?

— Не знаю. Просто думаю, что за год успею. Игорь не сможет, никогда не сможет работать так, как вы, — в миллионную долю. Только не обижайтесь…

— Я не обижаюсь.

— У него характер такой. Ему надо быть или первым, или хотя бы в первом ряду. Если он не найдет своей дороги, то так всю жизнь и останется роддером. Лучшим роддером в мире. И многим задурит головы, не со зла, а так… Но это не нужно, роддеры ведь не форма протеста и не поиск нового пути. Мы — боль. Форма боли в середине двадцать первого века. Такие, как я, у которых боль внутри, и такие, как Игорь. Середина, не желающая ею оставаться. А я все верю, что помогу ему найти свое место.

Мистер Эванс посмотрел мне в глаза:

— Теперь я знаю, что ты вернешься в Центр.

Я улыбнулся и сделал шаг к спальне. Попросил:

— Потушите на пять минут свет. Пусть Игорь думает, что мы уходим как настоящие роддеры — не прощаясь, тайком.

Мистер Эванс улыбнулся. У него была красивая улыбка, сильная и добрая. Знаю, что про улыбки так не говорят, но мне она виделась именно такой.

— Ветра в лицо, роддер, — сказал он.

Я кивнул. И подумал, что иногда не нужно даже логем, чтобы понять друг друга.

…Мы шли на восток, и солнце медленно выкатывалось нам навстречу. Игорь насвистывал какую-то мелодию. Сумка с продуктами и всякой полезной мелочью болталась у него на плече.

— Не обижаешься, что я решил оставить Рыжика? — спросил он меня, когда дом скрылся из глаз.

Я покачал головой. И вдруг почувствовал, как невидимые пальцы крепко сжали мою ладонь. Там, в комнатке на втором этаже, проснулся Тимми.

Я улыбнулся. И пожал протянутую через холодное утро руку.

МОЙ ПАПА — АНТИБИОТИК

Сквозь сон я услышал, как снижается флаер. Тонкое, угасающее пение плазменных моторов, шорох ветра, путающегося в плоскостях. Окно в сад было открыто, а посадочная площадка у нас совсем рядом с домом. Папа давно грозится перетащить керамические плитки, которыми выложен пятиметровый посадочный круг, подальше в сад. Но делать этого, наверное, не собирается. Если уж ему понадобится сесть бесшумно, то он приземлится с отключенными двигателями. Этого делать нельзя, слишком опасно и сложно, но папа на такие мелочи не обращает внимания.

Дело в том, что мой папа — антибиотик.

Не открывая глаз, я сел на кровати и пошарил рукой по стулу, где была сложена одежда, но передумал и побрел к двери прямо в пижаме. Ноги путались в длинном теплом ворсе ковра, но я нарочно старался не отрывать их от пола. Мне очень нравится этот толстенный мягкий ковер, на котором можно кувыркаться, прыгать и делать все, что угодно, не рискуя сломать себе шею.

За окном глухо стукнули посадочные стойки флаера. Сквозь веки просочился тускло-красный свет тормозного выхлопа.

По-прежнему не открывая глаз, я распахнул дверь, начал спускаться по лестнице. Если папа приземлился «громко», значит, он хочет, чтобы я знал — он вернулся. Но и я хочу показать, что знаю это.