Дверь в лето

— Как знаете… мистер Дэвис, я шесть лет работаю здесь. Моя специальность — гипикология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни — стало быть, вы — восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду — странно для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них желают не просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец, что возврата назад нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.

— А почему бы и нет? Что я — заключенный?

— Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прошло тридцать лет? Именно столько вы были в гипотермии — тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до завтра? Или, хотя бы, до вечера?

Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.

— Возможно, что это не так уж и срочно.

— Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель. Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите со мной, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может, я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.

— Гм… ладно, доктор. Извините за беспокойство.

Я забрался в постель. Мне стало хорошо — оказалось, что я изрядно устал.

— Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.

Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:

— Доктор Альбрехт в семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак, гм… меню четыре-минус.

Потом он обернулся ко мне:

— Повернитесь-ка на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать мне вопросы, если хотите.

Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на стетоскоп-недомерок. Если это был именно стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних — такой же холодный и твердый.

О чем прикажете спрашивать, проснувшись после тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Научились ли выращивать детей в колбах?

— А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для изготовления и продажи воздушной кукурузы?

— Вчера еще стояли. Но я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не «кино», а «тактил».

— Вот как?! А почему?

— А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только покрепче держитесь за подлокотники. С проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно дополняется и в смысле истории, и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.

— Гм… пожалуй, так.

— Точно так. Особенно, в вашем случае. Тридцать лет.

— А тридцать лет — это максимум?

— И да, и нет. Самый длительный срок — тридцать пять лет. Это один из первых пациентов — он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы — рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.

— В самом деле?

— В самом деле. Перевернитесь на спину, — он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил: — Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот ниже нуля. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.

Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.

— Сядьте и положите ногу на ногу, — предложил он. — Современным языком вы овладеете без особых трудностей. Конечно, сейчас я говорю с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу разговаривать на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному самое большое через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.

Я подметил, что он четыре раза употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.

— Вот и все на сегодня, — сказал док. — Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.

— Как?

— Разве вы не знаете? Миссис Шульц утверждает, что она — ваш старинный друг.

— Шульц… Когда-то я и знал нескольких женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну — мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.