Дверь в чужую жизнь

– Платье! Платье! - закричала Милка. - Говорят, оно вызывает слезы…

– Оно вызывает смех, - сказала женщина. - Ты в нем как щенок в эполетах.

– Ну и пожалуйста! - ответила Милка. - Щенок так щенок… У меня сегодня уши лопнут от всеобщих зверных ассоциаций.

– По-русски говорят «звериных»…

– А я говорю - «зверных»…

– Зверных - дверных… - засмеялась женщина.

При этих словах Машка почувствовала, что краснеет, она просто ощутила, как они разглядывают ее сквозь дверь: ибо что такое дверь, стена, перегородка, если надо увидеть? Машка тихонько выбралась из кладовки, вздохнула и вошла к Павлику.

А Милка, кинув еще один взгляд в зеркало, решила, что ей не хватает одного штриха - подкрашенных ресниц. И она бросилась к матери в комнату, где - знала - в левом ящичке трельяжа лежит французская тушь, «естественно и непринужденно удлиняющая ваши шелковые ресницы».

Лариса же с тазиком белья вышла на балкон и стала его развешивать.

«Почему, - подумала она, - всякая чистота выглядит наивной и глуповатой, а цинизм всегда ходит в умниках? Почему доброта почти всегда слабость, а зло кажется неуязвимым?» И тут она вдруг поняла этого чужого, незнакомого учителя истории. Он же знает все, знает! И потому свой образ мыслей он доказывает образом своей жизни. Таким и только таким способом он хочет свою убежденность передать сыну. Иначе тот ее не приемлет. Вот в чем их сила, этих пришельцев, - в понимании друг друга, в том, что они не раздвоены, растроены, расчетвертованы и так далее. Как их семья. Вероятно, они заодно. Боже, как прекрасно - быть заодно! Быть совсем другой семьей. Ведь будь она другой, она должна бы что-то сделать с Милкой. Но она даже не в силах заставить ее сменить платье, а уж сменить мысли… Какие там мысли? Набор откровений вроде того, что процесс очеловечивания может, оказывается, иметь обратный ход. Они пристали с этим вопросом к их биологичке - и ужас! - доказали это ей!! Та растерялась перед натиском, а они ей - цитаты, формулы, диаграммы. Одна у них долго висела дома в столовой: обезьяна - древний человек - хомо сапиенс - хомо не сапиенс - просто дурак - обезьяна. Наше время, по мнению Милки, шло быстрым шагом от не сапиенса к просто дуракам.

– Павлик! - позвала Лариса мальчика. Тот вышел на балкон, вежливый и смущенный. - Павлик! Ты ей не верь. Она неплохая девчонка. Просто болтает языком про то, что от других слышала… Сама по себе…

Но тут застучали в квартире Милкины каблучки, и Лариса приложила палец к губам.

– Иди! - сказала она Павлику. - Иди! Я тебе ничего не говорила.

– Ты с кем разговаривала? - спросила вышедшая на балкон Милка.

– С воробьями, - засмеялась Лариса.

– Пойди умойся, - сказал Павлик Машке, когда она ласково и нежно уселась рядом, любя его после всего услышанного прекраснейшей любовью. - В чем это ты?

– Это пыль, - честно ответила Машка и ладошкой провела по лицу. В этот момент взвизгнул отодвигаемый ларь и в проеме балконной двери возникло видение с длинными стройными ногами, завернутое в самой своей середине яркой блестящей тканью. Видение кончалось маленькой головой с затянутыми в пучок на макушке волосами. Глаза у видения - зеленые, грешные, наглые, хотя накрашенные реснички, хлопая невпопад, должны изображать существо простодушное, отзывчивое, доброе. От этого несоответствия глаз и ресниц Машка чуть не расхохоталась.

– Фи! - сказала она громко, чем испортила это Милкино явление.

Конечно, главный показатель результата - только Павлик, а у него-то как раз вид достаточно ошалелый, на такой ошалелости его уже можно вести до шпал и бросить там под колеса по законам жанра. Но эта маленькая змея будто и не ела икру из банки, и не смотрела недавно на Милку с обожанием. Эта маленькая змея поглядела Милке прямо в глаза и отчеканила:

– Как щенок в эполетах!

– Ты что? - обалдела Милка. - Подслушивала?

– Я? - возмутилась Машка. - Я? Я посуду мыла!

– Она правда посуду мыла, - подтвердил Павлик, а Машка сделала оскорбленное лицо.

И все вернулись в доошалелое состояние, словно и не было никакого видения - явления в мини-тряпочке. Павлик смотрел на Милку уже спокойно (почти спокойно), а вот обиженную, оклеветанную сестру обнимал одной рукой, оскорбленная же лапочка надула губы, ибо - как и где она могла подслушивать? Как? Объясните ей, люди!

Милка же на самом деле была удивлена и обескуражена.

– Прости меня, Маша! - сказала она. Сейчас ей нужен мир, мир любой ценой, даже такой. - Прости! Так что делаем? - спросила она другим, уже светским голосом. - Идем гулять?

– Это было бы здорово! - обрадовался Павлик.

– Мы дали маме слово! - нечеловечески мягко сказала Машка. - Мы гуляем завтра, а сегодня сидим на месте.

– Глупо приехать в Москву и сидеть, - в тон ей миролюбиво возразила Милка. - Ваша мама не знала, что есть я… А я все знаю. И могу показать!

– Мама не велела! - Машка стояла насмерть.

– Ну, Маш, - попросил Павлик. И это походило на полное перераспределение ролей. Всегда все было наоборот. Машка тянула в безумства, а Павлик являл собой положительное начало.