Дверь в чужую жизнь

– Только не устраивай нам Северск, понял?

– Ш-ш-ш - успокаивала его свекровь.

Но то было давно, давно, давно… Эти дети из Северска. Милка кормит их икрой, приготовленной для болгарских друзей. Лариса вытащила из холодильника коробку конфет для тех же друзей и перепрятала ее в другое место.

– Посуду! - велел Павлик Машке.

– Потом! - ответила она.

– Сразу! - сказал он.

– А что с ней станется, если постоит?

– Ничего! - махнула рукой Милка. - Постоит, как миленькая. Пошли слушать музыку. У тебя есть «Би Джиз»? «Смоки»?

– Я даже не знаю, что это такое, - пожал плечами Павлик.

– Не знаешь? - закричала Милка. - Не знаешь?

– Давай договоримся сразу, - мирно предложил Павлик. - Я этим не горю и не понимаю.

Милка глубоко вздохнула, чтоб не сказать все, что ей хотелось сказать по этому поводу. Она еще продолжала любить примитивных провинциалов самой жалостливой любовью из всех возможных любовей на земле, и то состояние превосходства, которое росло и росло в ней, диктовало не грубый крик и насмешку, а королевскую снисходительность и участие в судьбах народов неразвитых, темных и слабых.

– Идемте, дети мои! - сказала она со всей нечеловеческой мягкостью.

Она поставила их перед японской системой, уверенная: если уж не искусство, то техника взорвет этого бедно-примитивно воспитанного мальчика. Кто же ходит в таких невообразимо широких штанах? Если бы хоть один из их школы пришел в подобных собирать макулатуру, его бы изъязвили так, что родителям не хватило зарплаты вылечить его, бедолагу. Похожий случай у них уже был. Мальчик загремел в больницу. К ним в класс приходил господинчик и поповским голосом учил их быть добрыми. Оказалось, врач-психиатр. Они чуть не лопнули от смеха… Ведь стоило купить парню нормальные джинсы - и он выздоровел. При чем здесь доброта? Джинсы или есть, или их нет.

– Ну? - спросила Павлика Милка, поставив его перед системой. - Этим ты тоже не горишь?

– Горит! Горит! - запричитала Машка, каким-то непостижимым чувством сообразившая, что надо бы ее Павлику восхититься всеми этими роскошными машинами. Машка даже подумала: повосхищаться чем-нибудь у Милки полагается… Хотя бы из вежливости. Они все-таки в гостях.

Система была что надо, и Павлик это оценил. Они сидели в мягких, круглых, как шары, креслах и все испытывали разное. Машка - щенячий восторг от всего, что ее окружало, Павлик - смущение и подавленность всем, что его окружало, а Милка - неудовлетворение, ибо сияние Машки хоть и приятно, но не главное. Главным был этот непонятный мальчик, который, как оказалось, принес к ней в комнату ту самую, открытую ею банку с крабами. Принес и поставил на стол, будто про рис и майонез ему ничего сказано не было.

– Или возьми обратно, или я выброшу в мусоропровод, - заявила она ему.

– Это твое дело, - ответил Павлик.

Ерунда все это - крабы, икра… Конечно, дефицит и все такое прочее, но у них в семье принято и к дефициту относиться как к вещам простым и распространенным. «Не делать культа!» А этот делает культ из жестяной банки. Она брезгливо взяла ее за отогнутую крышечку и понесла на кухню. Там она как можно громче стукнула дверцей мусоропровода, вернулась, села в кресло и посмотрела на своих гостей. Они молчали.

– Они бы все равно пропали. Жара. Открытые… - дала Милка несвойственное для себя самой разъяснение.

– Это было глупо, - сказал Павлик.

– Не надо делать из еды культа, - небрежно бросила Милка, чтобы оставить все-таки за собой последнее слово. На самом же деле ей уже хотелось уйти от этих проклятых крабов подальше…

– А что такое культ, по-твоему? - засмеялся Павлик. - Объясни!

– Культ? - Милка брезгливо сморщилась. - Культ личности. Культ тела… Культ еды…

– И прочие культяпки, - перебил ее Павлик. - Скажи лучше, что близко отсюда, чтоб посмотреть…

– Тебе, конечно, нужны музеи, - ответила Милка. - У тебя, конечно, культ музеев…

– Хватит, а? - миролюбиво сказал Павлик. - Я серый, темный, убогий… Так что же ближе?