Дверь. Альбом

В моем доме деморализация была почти полной. Вся прислуга, за исключением Джозефа, находилась в состоянии истерики. Они боялись выходить из дома, страшась в то же время и оставаться в нем. Во вторник ко мне наверх поднялась бледная и дрожащая прачка с сообщением, что кто-то снова взял из прачечной стул и поставил его в кладовку, где были сложены дрова. И этой же ночью, что-то около двенадцати, Клара вбежала в мою комнату с криками, что у нее под кроватью кто-то прячется.

Когда мы с Джозефом, он — вооружившись револьвером, а я — собрав все свое мужество, поднялись к ней в комнату и заглянули под кровать, то обнаружили там только Джока, который дремал, уютно свернувшись калачиком.

Стул, однако, оставался загадкой. Прихватив с собой Джуди, я спустилась вниз. Это был обычный деревянный стул, и прачка оставила его там же, где нашла. Взобравшись на него, Джуди тщательно осмотрела балочное перекрытие, которое в этой части подвального этажа не прикрыто потолком. Однако там не было ничего, кроме большого черного паука, при виде которого она тут же спустилась вниз.

Не знаю, что мы там ожидали найти. Трость, наверное.

В среду я, наконец, решила повидать Джима. Я не видела его больше недели, со дня похорон Сары, и если состояние Уолли удивляло меня, то вид Джима просто поразил.

Мне нравился Джим, хотя, должна сказать, я многого в нем не одобряла. Его нежелание, несмотря на то, что ему было почти пятьдесят, заняться каким-нибудь серьезным делом, полная удовлетворенность более чем скромным существованием, так как изменение его требовало усилий, значение, которое он придавал еде и одежде, — все это меня раздражало.

Не верила я также и в его слабое здоровье. Конечно, он был более крепким человеком, чем Говард, который работал всю свою жизнь, даже сейчас, когда смерть стояла у него за плечами. Во всяком случае, у Джима хватало сил, чтобы играть в гольф, просиживать ночами за бриджем, есть и пить, чтобы хотелось танцевать с юными девушками, которым нравились устраиваемые им вечеринки и присылаемые цветы.

Но все это было только на поверхности. Что же касается настоящего Джима Блейка, то я сомневаюсь, что даже Кэтрин знала его. Внешне веселый, легкомысленный бездельник, он шел по жизни своим путем, не испытывая ни в чем недостатка сейчас и хорошо обеспеченный, благодаря завещанию Говарда, в будущем.

В тот вечер, однако, вид у него был не самый лучший. Он лежал мрачный в своей роскошной постели, а рядом, прислуживая и ухаживая за ним, суетился Амос. Интересно, о чем он думал, когда лежал здесь день за днем, наблюдая за проворными, ловкими движениями Амоса, который знал так много, но не все?

Два человека, белый и черный, следящие друг за другом с утра до вечера. Однако внешне отношения между ними были просто прекрасными.

— Я думаю заказать на ужин мясо, сэр.

— Хорошо. Закажи еще немного ветчины, Амос.

И Амос вышел, чтобы сделать заказ. Отличный слуга — и потенциально опасный.

Думаю, Джим, понимая ситуацию, много размышлял над тем, как ему поступить. Он мог бы еще спастись, мог бы выскользнуть через заднюю дверь, сесть в машину и уехать куда угодно, так как его болезнь была явно несерьезной. Но он этого не сделал, а продолжал лежать в постели, ожидая неизбежного.

Мне показалось, Джим был рад моему визиту. Он лежал в лиловой шелковой пижаме, обложенный подушками, а рядом на спинке кресла висел домашний халат из темной парчи. Комната была явно обиталищем мужчины, хотя и немного излишне роскошным. Похоже, Джим решил, что такому бриллианту, как он, нужна достойная оправа. Было какое-то странное несоответствие между этим интерьером с его мягкими, приглушенными красками, этой искусно отделанной сценой с Джимом в качестве центральной фигуры и тем человеком, которого я видела на улице у дома, когда шла сюда пешком.

— Итак, — произнес он, — ты пришла навестить меня. Добрый и по-настоящему христианский поступок! Садись. Вон на том стуле тебе будет удобно.

Он явно нервничал. В тот вечер я впервые заметила, что уголок его рта слегка подергивается, и этот нервный тик, который становился все более заметным по мере моего рассказа, так и остался у него с тех пор навсегда. Однако, если не считать этого тика, он выслушал меня довольно спокойно.

— Что ты хочешь от меня услышать? — проговорил Джим. — Или какого поступка ждешь? Если полиции нужен козел отпущения — известно, что невинных людей и раньше арестовывали, чтобы утихомирить прессу, — то что я могу сделать? Убежать? Скрыться?

— Ты можешь рассказать им правду.

— Какую правду? — спросил он раздраженно.

— Скажи им, где ты был в ту ночь, когда убили Сару. Уж это-то можешь сделать.

— Я уже все сказал. Я холостяк, ничем не лучше и не хуже остальных. И не хочу впутывать в это дело женщину. Пошли они все к черту.

У меня упало сердце. Его негодование было неискренним. Он говорил, как человек, заранее отрепетировавший свою речь. И из-под нависших бровей он внимательно, украдкой наблюдал за мной. В первый раз я поняла, как он, должно быть, был напуган.