Дверь

Муж хитро ухмыляется. Она знает, что это значит: он будет придуряться своим отцом. Сейчас он ей расскажет, как брал Берлин. Самое ужасное: она не может понять — у него на самом деле в этот момент сдвиг или это хитроумный способ уйти от неотвратимого наказания. Но ведь ни разу же не ушел! Все равно она ему устроит «Серафиму Нагасаки». Но каждый раз у него этот маневр — притвориться собственным отцом. Которого жена в благодарность, что вернулся живым, что не бросил, что брал под ручку, когда шли в кино, что величал «моя супруга», что детям внушал: «Мать уважайте за ее несчастья», так вот, за все это мать пьянство терпела, блевотину подтирала, с деньгами как-то перекручивалась, а главное — считала: ничего страшного в ее жизни нет. «Я такая везучая, — повторяла день за днем, — сама себе удивляюсь. Мой-то живой вернулся».

Еще коптит небо старушка. Стала как крючок. Зато нет конца балладам об алкоголике…

А сволочь воин перед самой смертью дотла спалил квартиру…

Она больше всего этого боится. Пожара. И уже вполне созрела, чтобы выгнать мужа к чертовой матери. Но тут есть два обстоятельства. Сын в армии, при оружии, на него это может подействовать и мало ли что… Надо его дождаться. И второе. Достраивается дача. И хоть цена мужу со знаком минус, все-таки… Он со строителями вась-вась… А у нее нервы слабые. Когда она видит работяг и их деяния, она мечтает о всеобщей кастрации. Поэтому она всегда едет на дачу с валерьянкой и тазепамом. Чтоб держать себя в руках.

Конечно, в этот день она на работу опаздывает. Это не страшно, наплетет что-нибудь.

Уходит, когда на балконе висят и белье, и штаны, а матрац сбрызнут. И муж уже не собственный отец, а сам по себе. Похмельный, злой, с трясущимися руками и хриплым голосом. Тут задача: выставить его из дома раньше, забрав ключи. Понимает, это неправильно: сама этим же толкает его припасть на грудь какому-нибудь другану после работы и все повторить сначала. Но… Но… Пусть потолчется у подъезда и подождет. В конце концов может дождаться и трезвый, хотя и осатаневший. В лифте обязательно замахнется и скажет слово, оно у него одно навсегда. Это даже не слово, это сгусток энергии и слюны. И ничего больше: замах и вялотекущая ненависть вечера.

Но до вечера еще жить и жить. Еще утро.

Еще надо зализать у начальника опоздание почти на час с лишним. Способ простой и в чем-то даже полезный. Бессловесный быстрый грех за едва приткнутой стулом дверью неприятен, но после всего он даже утоляет. Она возвращается облегченная и по-веселому злая. Контора, как правило, делает вид, что ничего не замечает, только зам по кадрам иногда что-нибудь скорректирует: подкрась рот… сдвинь юбку по центру… забыла шарфик… Мелочи, одним словом.

Она сидит, смотрит на баб. Сослуживиц. Ведь ни разу не заложили его жене, а эта курица приходит к мужу на работу как домой. Могли ведь! Не заложили… Конечно, это тоже дело случая и до поры до времени, но сейчас она уже думает: никогда. Никогда они ее не предадут. С тех пор как все пошло вразнос, как началась эта новая жизнь без правил, как вспухли на теле земли другие понятия, они, женщины, очень поумнели.

Потому что обязательно надо думать за себя и за того полудурка парня, который тебе то муж, то брат, то сват… Надо не прозевать, пока он в опьянительном чувстве свободы не натворил чего… Пожар какой… В рамках квартиры или страны. Поэтому никто ее в исторически сложившийся момент закладывать не будет. Она как бы засланный казачок в мужском буйном отделении.

Так она нежно думает, отдыхая на рабочем месте. Она потихоньку возвращает себе слова, которые были ей какое-то время без надобности. Сейчас она их собирает — в стожок.

— …А София совсем старая. Джина против нее конфетка, хотя и гадина… Неправдоподобно у Си-Си получается.

Женщины встре…пенываются?! Нет, такой формы нет. Хотя тут именно это: задвигали стульями, задышали, заморгали, ойкнули.

— Очень грубо… — тихо говорит ей зам по кадрам. — Хотя бы для блезиру поговорили сначала о куриных окорочках.

— Нет у них проблем с окорочками! Нет! У них ведь даже безработные и бедные одеваются так, что мне за всю жизнь на это не заработать..

Но контора не хочет про заработки. Обрезали сразу.

Они хотят про Софию, Си-Си и Джину.

Сначала разбирают «Санта-Барбару» на мослы. У Джины — шея. У Келли — шея. Культуристки. Иден — курносая, как из Рязани. Если разбираться, так ни-че-го… Живота ни у одной… На этой теме застревают и переходят на идею фильма. Что нам хотят сказать? Что и у них в основном люди — сволочи?

— Ради любви в любом возрасте можно все, — таков делается вывод из фильма.

«Можно, можно», — думает она… Ее тянет на улицу. Механизм разговора запущен надолго. У женщин осветлели лица и расслабились мышцы. Их можно брать голыми руками. Великое женское братство, то бишь сестринство, в редкий момент их незащищенности и потери бдительности.

Ей хочется плакать за всех сразу.

Она выскальзывает на улицу, сильно ударившись об угол стола.

«Вот зараза, — думает, — синячище будет».

Зачем ей на улицу?