Двенадцатый двор

Об отце. Мне странно называть его отцом. Когда я смотрю на фотографию, то вижу своего ровесника — веселый парень в гимнастерке, в пилотке, лихо заломленной на затылок. Он стоит на разрушенной берлинской улице, и за его спиной, далеко в перспективе, Бранденбургские ворота. Он улыбается мне и всему миру — только что кончилась война. Да, он погиб после войны. Какая-то сволочь выстрелила в спину. Из автомата. Там же, в Берлине, шестнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

...Окна наших комнат выходят в тесный двор с чахлым сквериком. Каждый раз, приезжая в Москву, я смотрю на этот двор, на ящики, сваленные у дверей магазина, на детские коляски в сквере; я слышу ребячьи крики, невнятные шумы улицы, я улавливаю кухонный запах — прямо под нашими окнами черный ход кафе «Заря», я вижу серую стену напротив, — и вспоминается детство, молодая мама, трехколесный велосипед со сломанным рулем...

Ладно. Воспоминания — это целая страна. Наверно, путешествия в эту страну нужно оставлять для старости. Если она будет.

Я мечтал быть кинорежиссером и уже снял свой первый фильм — на узкую пленку, одну часть — осенний день в Звенигороде. Хвалили. На смотре получил вторую премию. Я окончил школу, работал токарем на заводе «Серп и молот»: нужен был стаж для ВГИКа.

В том году я узнал о судьбе двух моих дядей, братьев мамы. Все предыдущие годы о них молчали в нашей семье. Мне было только известно, что они есть, а где живут, что делают, — об этом нельзя было спрашивать. И я не спрашивал. И вот я узнал, что их больше нет. Они погибли где-то на Севере. Теперь посмертно реабилитированы.

Это было первое, самое сильное, самое страшное потрясение в моей жизни. Правда... Как тяжко, как мучительно порой узнавать ее! Я много думал о своих дядях, настоящих коммунистах, о тридцать седьмом годе. «Почему? Почему?» — спрашивал я себя и не находил ответа. Наверно, тогда я по-настоящему стал взрослым. Я решил поступить на юридический факультет. «Буду служить истине», — сказал я себе. Ведь мое поколение наследует страну. Мы должны сделать все, чтобы такое не повторилось.

Я поступил на юридический факультет университета. Пять студенческих лет... Пять лет — большой срок.

И в них вместилось очень многое — бурные, сложные годы, наполненные многими событиями. Они у всех на памяти.

Я стал следователем и получил назначение в этот старинный городок. Совсем близко от Москвы — двести километров.

Я ехал на место своей новой работы с дипломом юриста, с жаждой немедленного действия, с порядочным зарядом скепсиса, вообще характерного для моего поколения, со многими еще не разрешенными сомнениями, но с твердым намерением служить истине и добру.

Свое первое дело я получил через семь месяцев. Наверно, мне повезло. Но прежде чем перейти к нему, я хочу (правда, не знаю, зачем мне это нужно, — просто чувствую потребность) рассказать об одном человеке, который занял странное место в моей жизни. А именно речь пойдет о Николае Борисовиче Змейкине.

2

Николай Борисович — прокурор района, советник юстиции, подполковник. Шеф.

Он был первым человеком, который встретил меня здесь.

Помню просторный длинный кабинет с двумя окнами в глубине. Он мне показался темным и неуютным. Со стены колко, пристально смотрит Дзержинский.

Навстречу шел полный человек с протянутой рукой:

— Товарищ Морев? Петр Александрович? Мне о вас звонили из области. Ждем. — Крепкое, теплое рукопожатие. Дружеское.

Он ведет меня к столу, обняв за плечи, усаживает в глубокое кресло.

— Ну, давайте знакомиться. — Он называет себя.

Я кладу на стол документы. Николай Борисович внимательно листает их.

— Так, так... — задумчиво говорит он.

Массивный череп глыбой, большие залысины, серые какие-то, не знаю... медленные, что ли, глаза. Добрые. Нет. Сочувствующие. Широкие, чисто выбритые скулы. Черные волосы с сильной проседью гладко зачесаны назад. Сутулится за столом, морщит лоб. Николай Борисович безукоризненно одет: серый отглаженный костюм, белая рубашка, серый, с блесткой галстук, чистые манжеты торчат из рукавов, запонки с темно-малиновым камнем. Руки... Очень подвижные, нервные руки с короткими пальцами, поросшими рыжим пушком. На правой — потускневшая татуировка: «Коля. 1905».

— Что же, Петр Александрович, будем работать вместе. — Отечески, сочувственно смотрит на меня. — Разумеется, жаждете действовать, служить справедливости. Так?

— Конечно.

— Понимаю. — Он устало улыбается. — У меня вот какое предложение. В городе вы всегда успеете. Много интересных дел в деревне. Вы знакомы с нашей современной деревней?

— Не очень.