Двенадцать несогласных

А брат Маши Петр, стоя на мосту, кричал:

– Нет! Не надо резать эту веревку! Нет! Они упадут и разобьются!

Маша посмотрела наверх. Над перилами моста склонялся милиционер. Кажется, он был пьяный. Он теребил альпинистский узел и кричал:

– Какие акции протеста! Никаких акций протеста в мое дежурство!

А брат Маши Петр хватал этого милиционера за руки, чтобы тот не развязал узла.

Страх

Тут Маше стало по-настоящему страшно. Страх ведь бывает двух видов. Можно бояться высоты или скорости. Можно бояться, что самолет упадет с неба. Что поезд сойдет с рельс. Что мост под тобой рухнет. Что земля разверзнется. Можно бояться пожаров, наводнений, землетрясений, чумы, одиночества, старости, смерти. Но еще можно бояться людей, и это по-другому. Страх, внушенный людьми, похож на симптом какой-то постыдной болезни. От него вдоль позвоночника – как будто наклеили холодный пластырь. Боишься даже не боли и не смерти, а того, как боль и смерть будут причинены.

Когда Маша с матерью и отчимом уехали в Боливию, а в Москве Машин папа стал главой правительства, однажды туда, в Боливию, должен был прилететь остававшийся жить с отцом Машин брат. И Маша, маленькая девочка, ходившая в российское посольство к посольскому мальчику Сереже играть в футбол, видела, как в преддверии визита ее двенадцатилетнего брата все российские дипломаты стали вдруг жить с этим липким чувством страха вдоль спины. Они всерьез гоняли уборщиц по три раза перемывать пол и перетирать пыль на шкафах. Они носились с какими-то документами, до того лежавшими много лет мертвым грузом. Они готовились к приезду Пети Гайдара так, как будто приезжает сам исполняющий обязанности председателя правительства Егор Гайдар. Причем не просто так приезжает, а с инспекцией. А когда Машин папа в Москве ушел в отставку и Маша в очередной раз пришла в посольство играть с мальчиком Сережей в футбол, ее не пустили. И она, стоя под испепеляющим взглядом привратника, сама испытала липкое чувство страха, причиняемого людьми.

В Боливии каждый вечер дома Маша слушала разговоры матери, отчима и их приятелей о России и думала, что эти люди сами причиняют себе липкий страх, дабы оправдать этим страхом свою эмиграцию. Из их разговоров следовало, что в Москве стоит только выйти на улицу, как тебя застрелят. Что в городе нет электричества и, кажется, всегда ночь. Что у детей нет молока, а у стариков лекарств. В какой-то степени это было правдой, но там, в России, у Маши оставалась любимая бабушка, и Маша не понимала, почему, если в России так ужасно, мама не забирает бабушку из этого ада, а только посылает ей в Москву деньги и подарки.

В октябре 1993-го, когда противостояние президента и парламента превратилось в короткую уличную войну, Маша в Боливии увидела на телеэкране папу, и он призывал людей выйти на улицы и защитить демократию, то бишь президента. А потом Маша увидела телеведущего Александра Любимова, который с напускною ленцой в голосе, наоборот, увещевал людей не ходить никуда и ничего не защищать, и пусть, дескать, законодательная и исполнительная власти сами там расхлебывают кашу, которую заварили. И Маша сочувствовала папе. Не потому, что он ее папа, а потому, что, хоть и будучи неуклюжим, тучным, лысым человеком, говорил без страха, а вальяжный красавец телеведущий говорил со страхом.

А потом, вернувшись в Россию в 1996 году, Маша первым делом поехала к бабушке в больницу. Бабушке было плохо, но часами нельзя было дождаться врача, который сделал бы или велел бы медицинской сестре сделать обезболивающий укол. Бабушке было плохо, и Маша бежала в поисках врача по пустым больничным коридорам. И заглядывала в палаты. Там на ободранных кроватях, застеленных несвежими простынями, лежали женщины и терпели боль. У некоторых окончилось лекарство в капельницах, но сестра не подходила к ним вытащить иголку из вены. Женщины были в цветастых фланелевых халатах, которые принесли из дома. На тумбочках перед кроватями у них стояла принесенная из дома еда и принесенные из дома лекарства. В сущности, никакого смысла им не было ехать из дома в больницу, чтобы принимать там лекарства, принесенные из дома. Они лежали здесь только от страха. Врачи не помогали им, но женщины надеялись, что, если совсем уж придется им умирать, если остановится сердце или потребуется срочная операция, врачи прекратят ненадолго ленивое свое и полусонное чаепитие в ординаторской, отложат ненадолго нехитрый свой флирт с медсестрами и спасут их от смерти, а там – снова как бог даст.

Им было плохо, этим женщинам, но они боялись беспокоить доктора по такому незначительному поводу, как боль. Они боялись, что доктор разозлится на них и в критический момент не станет спасать от смерти, а даст им умереть.

В некоторых палатах на табуретках рядом с некоторыми женщинами сидели мужчины. Мужья. Запуганные и нерешительные. С каким-нибудь супом в термосе. Когда доктор делал обход, мужья смущались, покидали палаты и после обхода не смели спросить доктора ни о чем, а только заглядывали доктору в глаза, заискивающе, как заглядывает побитая собака.