Две зимы и три лета

– Чего? – удивилась Лизка и вдруг рассмеялась. – Да ты что, парень, рехнулся? – Она вынула из корзины мужскую рубаху, развернула ее и легко, с ловкостью опытной бабы кинула на веревку. – Вот чего выдумал! Руки замерзли… Да я сколько лет стираю. И дома, и здесь всех обстирываю.

– Смотри не простудись, – сказал Егорша.

– Сам не простудись. Может, замерз? Полезай в баньку. Она тепленная. Я только что белье стирала.

Егорша скосил прищуренный глаз на черные дверцы баньки с деревянным держаком, оглянулся вокруг.

План созрел моментально.

– Пойдем, палец поможешь перевязать.

– Палец? – У Лизки округлились глаза, когда она увидела бинт на его руке. – Где это ты?

– Ерунда. В лесу поцарапал.

– Порато? Болит?

– Временами…

– Ну ладно. Я сейчас. Подожди маленько. В баньке было тепло, сухо. Привычно пахло березовым веником.

Пропуская вперед Лизку, Егорша тихонько накинул крючок на дверцы.

– Иди сюда, к окошечку, тут светлее, – позвала его Лизка.

Он сел рядом с ней на скамейку, зубы у него стучали.

– Ну вот видишь, – сказала Лизка, – замерз. А я нисколечко. Весь день на улице в одном платье и вот нисколечко не замерзла.

– Горячая, значит.

– Наверно, – усмехнулась Лизка.

Она склонилась над его пальцем и начала распутывать бинт. Руки у нее были холодные, жесткие.

– Узелок-то еще не скоро и развяжешь. Топором надо разрубать. Кто это тебе затянул? Тося-фельдшерица?

– Ага…

– Ей бы не руки перевязывать, а возы с сеном. Правда, правда!

Белая Лизкина голова еще ниже склонилась над его рукой. В лучах вечернего солнца она казалась малиновой.

Егорша надавил сапогом на Лизкин валенок – не понимает, положил свободную руку на плечи – Лизка только рассмеялась:

– Что, обнесло? Да не бойся. Я еще не развязала. На вот, дрожит, как лист осиновый, а еще мужик называется.

Егорша перевел дух. Вот еще дура-то набитая! В жизни такой не видал. И тут, отбросив всякую дипломатию, он просунул ей руку под мышку, цапнул за грудь.

Лизка вздрогнула, мотнула головой, затем резко откинулась назад.

– Ты чего? Ты чего это?

– Ладно, ладно. Потише. Не съем. – Не давая ей опомниться, он притянул ее к себе, крепко поцеловал в губы.

– Ка-ра-ул! Лю-ди!..

Лизка вырвалась из его рук, кинулась вон, но он оттащил ее назад.

– Дура! Кто людей на любовь кличет!

– Не подходи, не подходи! – закричала Лизка, пятясь в угол. Зеленые искры летели из ее глаз. И вдруг она охнула, пала на скамейку и расплакалась. – Я ему стираю-стираю, сколько лет стираю, а он вот что удумал… Рожа бесстыжая… Скажу Мишке… Все скажу…

Егорша в нерешительности остановился. У него сразу пропало всякое желание возиться с этим недоноском.

– Ладно, – сказал он, неприязненно глядя на нее, – хватит сырость разводить. Нашла чем стращать, Мишкой… Может, еще в газету объявленье дашь? Ай-яй-яй, какая беда на свете случилась? Семнадцатилетнюю кобылу пощупали.

Сильным ударом сапога он сшиб с крючка дверку, вышел на улицу.

Солнце уже закатилось. В красном зареве заката четко выделялись черные вершины елей. А за ручьем, как и прежде, шла долбежка – у дятла, видно, тоже месячник.

Люди из леса еще не пришли, но барак не пустовал – в левом углу на нарах лежал человек.

– Загораем? – спросил Егорша. – Почем платят за час?

Тимофей Лобанов – это был он – приподнялся, блеснул глазами в потемках и перелег со спины на бок.

– Давай-давай, перемени позицию, – съязвил Егорша, обиженный его молчанием.

Раньше, когда Егорша приходил сюда до возврата людей из лесу, он частенько заваливался на Лизкину постель и, лежа эдак с папироской в зубах, любил почесать языком с каким-нибудь сачкарем, в особенности с матюкливым стариком Постниковым, но сейчас, проходя мимо Лизкиной постели, он почему-то не решился сделать это.

Он зачерпнул кружкой воды из ведра, стоявшего на табуретке у печи, напился, достал папироску.

– Курить будешь?

– Без курева тошно.

– Что так? Гитлеровские харчи все еще отрыгаются?

Тимофей ничего не ответил. Лизка не приходила.

Что она там делает? Неужели все еще разливается? Ах, черт, надо же было связаться с этой мокрицей! Мало бабья на лесопункте…

С улицы донесся тягучий визг полозьев – кто-то подъезжал к бараку.

Егорша выскочил на улицу – где она, дура?

На кухне огня не было. Он побежал к баньке – надо срочно приводить ее в чувство. А то вернутся скоро люди – хрен ее знает, что ей взбредет в башку. Еще вой поднимет: вот, мол, хотел сильничать. Хороший был бы у него видик!

Дверка в баньку была закрыта на крючок. Он прислушался – плачет.

– Лизка, Лизка, кончай бодягу. Слышишь? У тебя ведь обед не варен – что люди-то скажут.

Ни звука.

– Слушай, бестолочь, ты хоть людям-то скажи что надо: мол, угорела в бане. Понимаешь?

Снова плач.

– Лизка, слышишь? Я на платье куплю – у нас талоны скоро давать будут. Ей-богу!

У конюшни, за кухней, распрягли лошадь. "Стой, стой, прорва окаянная!" Скрипели еще сани на подходе, и уже голоса людей раскатывались по вечернему лесу…

Егорша раздумывал недолго. Добежал до кухни, схватил гармонь и – прощайте братья колхозники. Художественную часть перенесем на другой раз.