"Две жизни" (ч.II, т.1-2)

"Так вот что такое музыка, когда творящий встречает Творца", — подумалось Лизе. По лицу её катились слёзы, руки были сжаты, глаза не отрывались от лица Ананды. Сидевший рядом с нею Джемс, несколько минут назад утопавший в любви, которую воспевала Лиза, чувствовавший, казалось, что это сама жизнь звучит в её струнах, сейчас забыл, что уже слушал музыку. Ему чудилось, что он и жить-то начал только теперь, когда запела виолончель. Опять, как в Константинополе, он услышал борьбу, страсти и скорби людей. Слёзы и стоны земли оживали под смычком Ананды. Но всё покрывала пелена радости, утешения, умиротворения. У рояля сияло, будто оно было не из плоти, преображенное лицо Алисы. Слушателей опять захватили волны вдохновения. Но песня Ананды рассказывала о том, на что способна самоотверженная любовь. Музыка Лизы выражала её личные желания, порывы её страсти и мечты, она говорила, что текущее мгновение ценно настолько, насколько заинтересовано в нём собственное «Я».

Эти мысли мелькали в голове Джемса. Он посмотрел на Флорентийца, на человека своих мечтаний, ставшего теперь человеком из плоти и крови. И, пожалуй, тот, кого он сейчас видел, был несравненно выше того, что мог представить Джемс в своих мечтах. Прекрасное лицо Флорентийца сейчас сияло огнем вдохновения. Необычайные зелёные глаза глядели перед собой с такой лаской и состраданием, точно он посылал песню Ананды куда-то вдаль, старясь охватить всё больше и больше людей. Джемс увидел слёзы Лизы и понял, как напряжены её дух и сердце, понял, что и ей открылось новое понимание музыки. Графиня сидела, закрыв лицо веером, и её вздрагивающие плечи говорили о том, в какую бездну заглянула она, считавшая до сих пор, что центр и смысл жизни — её собственная семья. Очевидно, и для неё наступал перелом в оценке жизни.

Граф, на которого потом взглянул Джемс, поразил его своим видом. Лицо его было бледно, точно он внезапно заболел. Глаза смотрели не отрываясь на Ананду. Он был похож на подсудимого, который признал свою вину за неверно прожитую жизнь. Звуки всё лились, и состояние Джемса менялось. Ему представилось, что он опять стоит у чаши Будды. Ему становилось всё легче, точно растворялось какое-то неведомое ему самому бремя. И он понял, что в сердце его так легко и тихо потому, что над ним больше не властно ничто внешнее. В нём тоже совершался духовный переворот. Песнь Ананды как будто вытащила его из футляра тела, где он живёт временно, сейчас, и показала ту жизнь его духа, его Вечности, где нет ни времени, ни пространства.

Он понял, что для тех высоких сил, о которых поёт Ананда, время уже не существует. И, главное, каждый может попадать в эти сферы не потому, что стал святым или совершенным, но потому, что осознал в себе Начало всех Начал и может на одно мгновение отбросить всё условное, что необходимо ему победить. Капитан понял, что только при этом условии человек МОЖЕТ прийти к началу того пути, на котором становятся Анандой, Флорентийцем и другими не менее, а может быть, и более высоко идущими и творящими людьми, о которых он, капитан, ничего не знает.

Ананда кончил играть, отложил виолончель, оглядел всех своими сияющими глазами и подошёл к Алисе, продолжавшей сидеть у инструмента. Он поклонился ей, благодаря за редкостное сопровождение, и подал ей несколько нотных тетрадок, показывая, что он собирается петь. Он точно не замечал впечатления, произведённого его игрой. Но не потому, что того требовала его воспитанность; он творил сейчас не только для тех, кто его окружал, он видел кого-то ещё, кого не мог видеть Джемс и все те, кто жил порывами и планами одной земли.

Ананда запел. Леди Цецилия встала и обняла Генри, который тоже больше не мог сидеть. Он смотрел не только на Ананду, но и на Алису. Леди же Цецилия впилась глазами в Алису. Она знала эту песнь, знала, что со второго куплета должна вступить Алиса, и боялась, что девушка разрушит очарование того мира, куда увёл всех певец. Голос Ананды покорил её целиком, в ней проснулось желание молиться. И каково же было её удивление, когда она услышала, как переплетаются два голоса. Она даже не заметила, когда вступил женский голос. Она слышала сейчас не музыкальные фразы столь знакомой ей песни, что певала в юности с братом, а только гимн счастья, гимн Жизни.

И ещё один человек, невидимый гостям, впитывал музыку Ананды. Услыхав вдали звуки, пасторша спустилась с лестницы и пошла на них. Она остановилась у двери в зал как раз в тот момент, когда начал играть Ананда. Немузыкальная от природы, ненавидевшая музыку и пение больше из-за того, что её постоянно раздражал муж, чем на самом деле, пасторша сейчас не понимала, что с нею творится. Ей определенно казалось, что это не звуки инструмента, а какое-то обличительное обращение прямо к ней. Ей чудился в звуках повелительный приказ пересмотреть всю свою жизнь. "Дженни, Дженни, дитя моё, что же я наделала? Я ведь тебя всем сердцем любила. Всей душой хотела, чтобы ты была счастлива".