"Две жизни" (ч.II, т.1-2)

Часть за частью шла соната, и вдруг Лиза ощутила, что за её спиной растет какая-то неведомая сила, которая ей помогает. Руки её стали ещё легче, звук сильнее, сама скрипка одухотвореннее, и не мозг, не память вели её пальцы, а из самого сердца шёл к ним ток. Почти не сознавая, где она и кто подле неё, Лиза кончила сонату.

— Теперь, Лиза, попробуйте сыграть нам свою фантазию, — попросил лорд Бенедикт.

Всё так же мало сознавая действительность, Лиза стала играть свою фантазию, ту песнь торжествующей любви, которую играла, вдохновясь образом Будды. Сейчас ей казалось, что она слышит какой-то новый оттенок в струнах, точно они шепчут ей: "Ты играй для земли, для людей. Ты не думай о себе, но думай о людях, для радости которых должна жить твоя песня. Играй только, тогда, когда сердце чисто". Сила, помогавшая ей сейчас играть, слилась с её руками, сердцем, окутав всю её атмосферой счастья. И Лиза закончила свою фантазию таким порывом страсти, что даже физически почувствовала изнеможение.

Когда она пришла в себя, её потянуло оглянуться. Её взгляд встретил незаметно вошедшего гостя. Посреди комнаты стоял Ананда. Глаза присутствующих были прикованы к его фигуре, к его глазам, испускавшим лучи. Все были поражены бесшумно проникшим к ним неизвестным, и только хозяин и Николай радостно спешили к нему из разных концов огромной комнаты. Флорентиец заключил гостя в свои могучие объятия, и тот, казавшийся за мгновение до того таким высоким, сделался вдруг меньше рядом с гигантом-хозяином. После первых приветствий лорд Бенедикт представил нового гостя, назвав его своим другом Сандрой Кон-Анандой.

Первыми познакомились с ним обе юные музыкантши. Взяв руку Лизы в свои руки, Ананда оглядел комнату, как бы кого-то ища.

— Ты, конечно, ищешь другую половину яблока, — лукаво усмехаясь, сказал Флорентиец. — Вот он, храбрец-капитан, спрятался за моей спиной. — И Флорентиец выдвинул вперёд Джемса, лицо которого было таким растроганным и взволнованным, каким Лиза даже не считала возможным его увидеть.

Ананда взял руку капитана, положил её на руку Лизы, которую держал в своей, и сказал Джемсу своим особенным, неподражаемо ласковым металлическим голосом:

— Когда я говорил вам об этой минуте в Константинополе, это показалось вам немыслимой фантазией. Теперь я спокойно соединяю вас с сей чистой душой, зная, что в ней для вас сохранится огонь радостной любви до конца её и ваших дней. Всё остальное, друг, неважно. Сейчас важна только задача создания новой семьи, в которой так нуждаются чудесные, высокие души, ожидая чистого места для своего воплощения. Помните об этом, и вы выполните то, что обещали мне в Константинополе. А я буду всегда помнить, кому обязан столь многим, кто вернул мне украденное кольцо. Вы же, дорогая, — обратился Ананда к Лизе, — выполните только один мой завет: всегда, везде УТВЕРЖДАЙТЕ и научите своих детей понимать современность, принимать её, никогда не отрицая.

Искусство поможет вам воспитать своих детей. Оно будет им второй матерью. Не верьте тем, кто будет говорить, что искусство и семья несовместимы. Не делить надо любовь между семьей и искусством, но сливать их воедино, отражая в себе всю Вселенную как единую вечную Любовь, в которой семья и труд для неё, общественный труд и искусство — всё лишь аспекты Единой Любви, живущей в нас. Играйте. Играйте всюду и везде как можно больше. Играйте большим толпам народа, отбросив предрассудок: "Выступать на подмостках". Но играйте всегда даром, отдавая все деньги беднякам.

Ананда повернулся к Алисе, слушавшей его с тем вниманием, что граничит с благоговением.

— Вам, мой друг, также дано утешать людей музыкой. Ещё молодой вы будете выступать вместе со своими детьми. Забудьте робость, идите с той непреклонной волей, которую передал вам отец. Ничего и никогда не бойтесь. Я ещё буду с вами говорить.

— А тебе, Ананда, я у самой двери изловил вот эту парочку беглецов, — со смехом подвёл Флорентиец Генри и его мать к Ананде.

— Неужели же, Генри, ты был бы способен ещё раз бежать от меня?

— Простите нас, — тихо сказала леди Цецилия и — чего никто не мог ожидать — опустилась на колени перед Анандой. — Мы оба так виноваты перед вами. Не сын виноват, но мать, не сумевшая воспитать в нём самообладания, — поднятая Анандой, продолжала леди Цецилия, склонясь к нему на плечо.

— Полноте, дорогая. Генри славный малый. Если в нём раньше слишком бурлили страсти, то сейчас, за время жизни у нашего друга и Учителя Флорентийца, он уже так вырос в своей чести и цельности, что прежнего сумбурного мальчика и в помине нет. Генри, мой добрый сынок, твои испытания зрелого, честного сердца только ещё начинаются, а не кончились, как ты думаешь, — с неподражаемой добротой говорил Ананда. — Немало тебе предстоит испытать. Но ты не один, у тебя не только Флорентиец и я. У тебя ещё целое кольцо друзей здесь, и сердца всех тех, кого ты видишь в этой комнате, связаны с тобой многими веками труда и любви.