Две судьбы

— Если вы желаете видеть меня, мистер Джермень, — начала она, — вы должны привыкнуть к темноте, в которой суждено мне жить. Несколько лет тому назад страшная болезнь свирепствовала среди жителей в нашей части этого острова, я имела несчастье заразиться этой болезнью. Когда я выздоровела, нет, это нельзя назвать выздоровлением, когда я избежала смерти, со мной случилась нервная болезнь, которую до сих пор доктора вылечить не могут. Я страдаю (как доктора объясняют мне) болезненно чувствительным состоянием нервов от действия света. Если отдерну занавеси и взгляну из этого окна, я почувствую сильную боль во всем лице. Если я закрою лицо и отдерну занавеси голыми руками, я почувствую эту боль в руках. Вы видите, может быть, что на голове моей очень большая и плотная вуаль. Я спускаю ее на лицо, шею и руки, когда мне приходится проходить по коридорам или входить в кабинет моего отца, — и она достаточно защищает меня. Не торопитесь сожалеть о моем печальном состоянии. Я так привыкла жить в темноте, что могу видеть достаточно для потребностей моего жалкого существования. Я могу читать и писать в этой темноте, могу видеть вас и быть полезной вам во многих безделицах, если вы позволите. Огорчаться мне нечем. Моя жизнь не будет продолжительна — я знаю и чувствую это. Но я надеюсь, что проведу с моим отцом оставшиеся годы его жизни. Далее этого у меня никаких надежд нет. Но у меня есть и удовольствия, и я намерена увеличить мой скудный запас удовольствием ухаживать за вами. Вы составляете событие в моей жизни. Я ожидаю удовольствия читать вам и писать за вас, как другие девушки ожидают нового платья или первого бала. Не находите ли вы странным, что я так откровенно говорю вам то, что у меня на душе? Я не могу поступать иначе. Я говорю, что думаю, моему отцу и нашим бедным соседям — и не могу вдруг изменить мои привычки. Я прямо признаюсь, когда полюблю человека, признаюсь, когда и не полюблю. Я смотрела на вас, когда вы спали, и прочла многое из вашей жизни по лицу как по книге. На вашем лбу и губах есть признаки горя, которые странно видеть на таком молодом лице, как ваше. Боюсь, что стану приставать к вам с расспросами, когда мы познакомимся короче. Позвольте мне сейчас задать вам вопрос как сиделке. Удобно ли лежат ваши подушки? Я вижу, что их надо стряхнуть. Не послать ли мне за Питером, чтобы он приподнял вас? Я, к несчастью, не имею столько сил, чтобы помочь вам в этом отношении. Нет? Вы можете сами приподняться? Подождите. Вот так! Теперь ложитесь и скажите мне, умею ли я установить надлежащее согласие между измятым изголовьем и усталой головой.

Она так тронула и заинтересовала меня, человека постороннего, что внезапное прекращение звучания ее слабого, нежного голоса почти возбудило во мне чувство боли. Стараясь (довольно неловко) помочь ей поправить изголовье, я случайно дотронулся до ее руки. Она была так холодна и худа, что даже минутное прикосновение испугало меня. Я старался тщетно увидеть ее лицо, теперь, когда оно было так близко от меня. Безжалостная темнота делала его таинственным по-прежнему. Заметила ли она мое любопытство? От ее внимания не ускользало ничего. Следующие слова ее ясно показали мне, что я раскрыт.

— Вы старались увидеть меня, — сказала она. — Предостерегла вас моя рука, чтобы вы не пробовали опять. Я чувствовала, что, испугались, когда дотронулись до нее.

Такую быструю проницательность обмануть было нельзя, такое бесстрашное чистосердечие требовало подобной же откровенности с моей стороны. Я признался во всем и попросил ее прощения.

Она медленно вернулась к стулу в ногах кровати.

— Если мы хотим быть друзьями, — сказала она, — то нам надо прежде всего понять друг друга. Не питайте романтических представлений о красоте моей, мистер Джермены Я могла похвалиться только одной красотой до моей болезни — цветом лица, и это пропало навсегда. Теперь во мне нет на что смотреть, кроме жалкого отражения моей прежней личности, развалины бывшей женщины. Я говорю это не затем, чтобы огорчать вас, я говорю это затем, чтобы примирить вас с темнотой, как с постоянной преградой для ваших глаз между вами и мной. Постарайтесь извлечь все лучшее, а не худшее из вашего положения здесь. Оно представляет вам новое ощущение для развлечения в вашей болезни. Ваша сиделка — существо безличное, тень между тенями, голос, говорящий с вами, рука, помогающая вам, и больше ничего. Довольно обо мне! — воскликнула она, вставая и переменив тон. — Чем могу я вас развлечь?

Она подумала немножко.

— У меня странные вкусы, — продолжала она, — и мне кажется, я могу вас развлечь, если познакомлю с одним из них. Похожи вы на других мужчин, мистер Джермень? Вы тоже терпеть не можете кошек?

Этот вопрос изумил меня. Однако я мог по совести ответить, что в этом отношении, по крайней мере, я не похож на других мужчин.