Две столицы

На следующий день, по лесной дороге от Павлово к Молявино двигался небольшой отряд. После долгого и бурного военного совета в расположение своих полков возвращались Петр Матвеевич Чернышов и Николай Арнольдович Ефимовский. Их сопровождали два поручика и семеро казаков охраны, приставленной к ним ещё в Нижнем Новгороде. Чернышов ни секунды не сомневался, что среди этой охраны наверняка есть соглядатаи Шешковского, который завтра должен прибыть из Нижнего и начать следствие по поводу отравления самозванца.

«Как жаль, что у отравителя ничего не получилось!» — подумал про себя Петр Матвеевич — «Весь этот кошмар закончился бы раз и навсегда».

Максимов на расширенном военном совете доложил, что жизнь самозванца вне опасности, а между тем одного из казаков, которые отравились вместе с Пугачевым, отпели в церкви утром того дня. Так что говорит ли доктор всю правду — было большим вопросом. Тем более что он категорически потребовал не тревожить пациента и не перемещать его минимум две недели.

Вместо самозванца на совете верховодил этот безграмотный казачий атаман Подуров. Петр Матвеевич раздраженно сплюнул.

Видите ли, Орлова ему заповедано государем разгромить и двигаться на Москву. И три оренбургских полка должны стать наконечником копья в этой атаке! То есть их погонят на убой, прямо на штыки и пушки гвардии вместе с толпой еще менее подготовленных солдат других полков и даже безоружных крестьян кои массово приходят в Павлово и Нижний. Тысячи и тысячи, вместе с семьями и скотиной тянутся на присягу к самозванцу.

Впрочем, на всех этих крестьян ему плевать, но своя жизнь — вовсе не расходный материал. Он прекрасно понимал, что с военной точки зрения Пугачев обречен. Даже успех этого дурака Крылова в Муроме ни о чем не говорит. Скорее стечение благоприятных обстоятельств, да необычных инвенций самозванца.

Но те же пули наверняка можно легко перенять в орловские полки — и следующее сражение будет если не концом мятежа, то началом конца. Так что сейчас самый подходящий момент, чтобы сделать давно задуманное.

Чернышов дал знак поручикам, убедился, что его поняли, и пришпорил коня, нагоняя переднюю двойку казаков. Саженей за десять он выхватил из седельных кобур два пистолета и не торопясь, в упор, выстрелил в спины охранников. Тотчас же загремели выстрелы и сзади.

Не отвлекаясь, Чернышов выхватил шпагу и, для верности, поочерёдно вонзил её в тела казаков. Обернулся. Поручики деловито добивали раненого охранника, успевшего схватиться за саблю. А посреди всего этого, удивленный и растерянный, сидел на коне полковник Ефимовский.

Чернышов выхватил заряженный пистоль из кобуры убитого казака и направил коня к бывшему соратнику.

— Николай Арнольдович, будьте любезны, слезьте с коня и отдайте оружие.

Поручики, закончив с конвойным, тоже направились к Ефимовскому.

— Это предательство! — воскликнул полковник и осекся. Чернышов засмеялся.

— Дурак! Это попытка исправить содеянное, — потом голос его стал строже. — Учтите, к Пугачеву я вам вернуться не дам. Либо в землю сырую — Петр Матвеевич указал стволом вниз — Либо со мной

Тот обреченно вздохнул и потянул с плеч перевязь со шпагой.

* * *

Посредине лагеря у Плевны, занимаемого возвратившимися после удачного штурма отрядами, была раскинута большая палатка. Около нее стояли на часах два гренадера, в некотором расстоянии лежали турецкие знамена, около них находились на страже офицеры и еще двадцать солдат. Несмотря на царившее в лагере беспокойное волнение, около шатра было совершенно тихо. Только несколько адъютантов, тихо разговаривали, обсуждая состоявшийся штурм. После взятия крепости — серьезные силы у турков оставались только на азиатском берегу Босфора.

Офицеры скептически улыбались. Сколько было уже таких перемирий? И каждый раз паши возобновляли войну.

Тем временем в палатке около раскладного туалетного столика сидел Потемкин. Он разглядывал себя в зеркало.

Несмотря на видимое воздействие солнца, тягот войны, цвет его лица был слегка бледен, ноздри его тонкого, слегка горбатого носа трепетали, как у породистой лошади. Его тонкий рот со свежими губами и изумительно белыми зубами имел очень мягкое выражение; под высоким лбом, с красиво изогнутыми бровями, ярко блестели большие голубые глаза. На этом красивом, оригинальном лице, как казалось, отражались все пережитые впечатления; оно отличалось исключительною подвижностью. Иногда лицо генерала выражало почти женскую ласковость и мягкость, иногда же его глаза принимали чисто демоническое выражение, и из уст вылетало горячее, страстное дыхание. Его густые волосы были отброшены назад и завиты по-военному; легкий слой пудры лежал на густых кудрях, которые лишь с трудом подчинялись прическе, предписываемой воинским уставом.