Две смерти Чезаре Россолимо

— Да, синьор, сегодня — мы уже в конце, хотя для вас и тех, — Россо повел рукой к западу, в сторону Боготы, — это только начало.

— Но, дорогой, позвольте напомнить: не я вас, а вы меня вовлекли в дело!

— Да, синьор, — подтвердил Россо, — и от этого мне не уйти. Чересчур много индульгенций даровали себе люди. Хватит.

Гварди не успел ответить: зазвонил телефон. Джулиано поднял трубку, но почти тотчас опустил ее.

— Синьоры, — сказал он глухо, — синьоры, Хесус Альмаден умер.

Затем, прежде чем вернуть трубку на место, он еще раз приложил ее к уху.

Телефон молчал.

Гварди пробыл у нас еще три дня. В семь утра он выходил на аллею и, повстречавшись со мной, два раза кряду восклицал: «Какое прекрасное утро!» Каждое утро из этих трех было в самом деле великолепно, и я охотно соглашался с ним: «Да, Марио, восхитительное утро». Минут пять после этого мы прогуливались молча, а затем он непременно возвращался к тому, старому разговору о Кроче, которого я будто бы задушил.

Он приводил доказательства, выкладывал деталь за деталью, но все это было впустую — он определенно стал жертвой какой-то навязчивой идеи, и я бессилен был убедить его в этом.

Вечера комиссар Гварди проводил в кабинете у Россо. Джулиано не приглашал меня к себе, но дверь почему-то всегда оставлял открытой. Случалось, я проходил мимо, и почти всегда я слышал один голос — синьора Марио. Он говорил о фантастическом расцвете экономики, о золотом веке человечества, которое избавится наконец от ублюдочных проблем морали и комплекса неполноценности — этой вонючей гангрены, об Атлантах, которые подопрут не только Землю, но и Вселенную.

— Пусть, — кричал он, — живут эти люди тридцать лет, пусть даже двадцать, но зато какая жизнь будет у них!

— А вы, Марио? — тихо спрашивал Джулиано. — Вы не хотели бы повторить дорогу Хесуса Альмадена и тех, которые сначала бежали от него по улицам Боготы, а потом вдруг стали образцовыми, дисциплинированными рабочими? Или вы предпочитаете все-таки нажимать кнопки диспетчерского пульта?

— Перестаньте, синьор, кликушествовать, — разъярился Гварди, — вы отлично понимаете, мы с вами и они из разного теста!

— О-ох, — едва слышно возражал Россо, — подбавить бы вам чуть-чуть дрожжей — и как бы еще взошло ваше тесто! Две-три инъекции, как тем, которых вы показали нашим уважаемым зрителям на экране, — всего две-три инъекции, синьор. Попробуем? А?

— На себе, — отвечал Гварди, уже без ярости, миролюбиво, с благодушием магната, который даже при желании не может стать ниже того, что он есть, — на себе, дорогой Россо. Но послушайте, — вскакивал секунду спустя комиссар, — я еще раз говорю вам: не будьте идиотом, возьмите себя в руки. Ведь рано или поздно то, что узнали вы, узнают и другие. Поймите, добренький вы гомункулус, это предопределено.

— Человечество взрослеет, Гварди, через полвека оно сумеет распорядиться этим иначе. Если бы в девятьсот сорок пятом там, в центре Европы, заполучили атомную бомбу вот такие…

Джулиано не закончил фразы; он махнул рукой, и я увидел, как Марио схватил его за руку, склонился над столом и сказал что-то, после чего Джулиано засмеялся комиссару прямо в лицо и очень громко произнес:

— Наручники, электрический стул — чем еще может пригрозить мне полиция? Уходите, Марио, уходите, пока не поздно: я еще при оружии.

Хесуса Альмадена мы хоронили утром — после отъезда комиссара Гварди. Я настаивал на кремации, и сам Джулиано сначала был за кремацию, но вдруг и очень решительно он переменил свое мнение: «Обычная могила в земле, Умберто, как у наших предков. И никаких надгробий — даже холма и цветов».

Могилу вырыли метрах в ста от фонтана, подле просеки, у которой однажды ночью я видел Альмадена. Нас было только двое — Джулиано и я. Джулиано плакал, но лицо у него было не скорбным, а отрешенным, так что трудно было понять, о чем именно он плачет: о Хесусе или о чем-то другом, что, может быть, и не человек вовсе.

После похорон Альмадена Джулиано трое суток не выходил из своего кабинета. Теперь мы разговаривали с ним только по телефону — он отключил видеоэкраны. Мне кажется, он и домой не уходил, а ночевал прямо там, в кабинете.

Меня все эти дни не оставляло ощущение гнетущей тревоги. Я отчетливо сознавал, что где-то рядом со мной или даже во мне прячется Забытое, но что оно, каков его образ и вообще есть ли у него образ — ничего этого я не знал. Но о чем бы я ни думал, все эти трое суток меня неотступно преследовало одно странное, очень странное видение. Точнее, это было не одно, а множество разных видений, но все они стягивались гдето в фокусе, недоступном моему глазу.