Две полурыбки

Сергею было двадцать четыре года. Многие его странности, над которыми добродушно посмеивалась почти вся его родня, – тесть, теща и даже его собственные родители, – значили для него гораздо больше, чем это полагали близкие ему люди, уверенные, что блажь эта – резать фигурки из дерева, вместо того, чтобы заниматься настоящим мужским делом, приличествующим молодому умному мужчине, то есть зарабатывать деньги, добиваться власти, карьеры, тем более, что к нему не раз приходили друзья-однополчане и звали его на офицерские должности в экспертно-криминалистический отдел МВД, – блажь эта вскоре пройдет. Только не рассказывал им Сергей о том, как однажды он согласился провести один день с друзьями на работе в милиции в качестве практиканта, и что из этого вышло. Не рассказывал, как поехали они с сотрудниками уголовного розыска проводить оперативные мероприятия по поиску украденной машины местного начальничка …Как майору Тузову захотелось во что бы то ни стало раскрыть эту кражу самому любой ценой. Как впустую промотались весь день, а потом Тузов нашел крайнего – мальчонку лет тринадцати из близлежащей деревни… Тщедушный такой, уши торчком, глаза навыкате. «Это, – объявил Тузов. – Известный в округе похититель велосипедов и мотоциклов Федя Пупырин. Ща мы с ним поработаем, мигом расклад получим…» Федя аж затрясся от страха. Привезли его в отдел, а мальчишка тянет за рукав Сергея и, едва сдерживая слезы, шепчет: «Дяденька, скажите им, чтобы они меня только по голове не били. У меня там пластина стоит. Меня в детстве папка пьяный ударил по темечку каблуком маминой туфли и голову-то пробил. У меня там титановая пластинка, дядечка. Вы меня только по голове не бейте.» Так все это задело Сергея за живое, что отпустил он мальчугана на свой страх и риск да денег ему еще сунул, чтобы тот до деревни сумел добраться. Разумеется, после такой практики ни о какой милиции больше и речи не было. Однако, никто из родственников Сергея об этой истории не знал, не говорил он им, чтобы не огорчались. А те считали, что у Сергея после ранения и контузии на войне блажь какая-то началась. Но вслух ничего не говорили, да и обижаться по-настоящему не могли. На все их намеки по поводу возможной работы в милиции Сергей отвечал тихой, подкупающе мягкой, доверчивой улыбкой, за которой, очевидно, скрывалась какая-то тайна, разгадать которую они были не в силах. Иногда, впрочем, это их возмущало, иногда злило, иногда приводило в замешательство. Однако даже они, эти крепкие двужильные существа, забывающие, порой, о деликатности в обращении с близкими, – даже они не могли рассердиться на Сергея по-настоящему. Потому что было во всем его облике нечто такое, что усмиряло их гнев и сводило справедливую, как им казалось, напористость к легкому пожатию плечами, недоуменному переглядыванию между собой и тихому заключению, не раз произносимому вслух в присутствии самого героя: «Чудак, и лентяем не назовешь. Странный… Впрочем, пройдет. Нужно дать время.»

Один только раз тесть взорвался. Он пришел с работы уставший и пьяный, а по пути домой кто-то из соседей в голос пожалел его, беднягу, за непутевого зятя. Василий Иванович еще не успел разуться, как с порога заревел: «Что ж ты дочь себе такого инвалида нашла! На пенсию его да зряплату в школе вы скоро ноги протянете. Чужой он! И нам чужой и тебе!»

Сережиной жене казалось, что во всем было виновато его увлечение резьбой. Ведь когда он приходил с работы, садился за стол и извлекал недоделанную фигурку, Оксана, незаметно наблюдавшая за выражением его лица, не один раз отмечала, как при этом менялся его взгляд. Он становился не просто сосредоточенным, какой бывает у человека, занятого тонким и кропотливым делом, но в нем появлялось что-то для нее новое, непостижимое. Глаза оставались добрыми как всегда, добрыми… но чужими, будто видел он не кусочек обработанного дерева, а женщину из своих грез, ту самую, одну на миллион, с которой совпадет его серебряная полурыбка. И это пугало Оксану больше всего. В такие минуты ей казалось, что она абсолютно не знает своего мужа и перед ней находится чужой человек – чужой человек со знакомым профилем. В те мгновения, когда он уходил в свое любимое дело, весь окружающий мир, включая ее, самого близкого человека, переставал для него существовать. Это была молитва богу, немая мольба о том, чтобы ниспослано было то редкое и единственное счастье, которое один случай на миллион. Это был безмолвный крик нищего на паперти, который вымаливает у Бога любви… Когда Сергей брал в руки фигурку, оставались в этом мире только он и она, маленький творец и гигантская по затратам его сил фигурка. И больше никого вокруг. Наверное Оксана ревновала Сергея к его увлечению, и эта ревность вспыхивала с новой силой, когда он брал в руки не корабли, не лилию, не медвежонка, а ту незавершенную фигурку девушки, которая Оксане не давала покоя. Не раз в сердцах у нее чуть не слетало я языка язвительное: «Живем как шведской семьей – я, ты и твоя деревянная кукла.»