Две Юлии

— Раньше я упивалась Моцартом, слушала только его или с него начинала. Мне казалось странным и нелепым, что его так мало знают, ведь стоит один раз понять — и патока радости (— такты говорила!) обеспечена. Достаточно только подумать об этой музыке. И жалко было, что сороковая симфония беспощадно испорчена глупыми переработками. Но я зажимала нос и бралась ее переслушивать усилием воли, и почему-то радость опять побеждала.

Понимаешь, моя утешительная радость, когда они хотят что-то испортить досужим интересом, надолго их не хватает: первая строка поэмы, заглавие романа, начальные такты симфонии, — этого уже не спасти, но дальше все по-прежнему наше.

— А моей подруге эта радость кажется чуть-чуть примитивной. Она говорит, что Моцарт — это для тех людей, кто ничего не пережил, для людей простой и, надо сказать, здоровой душевной организации. Но не все его произведения залечивают или сопутствуют большим переживаниям. Он будто отпархивает от возможности заглянуть к нам внутрь — «Увольте! Увольте!» Он дразнит и шалит. Юмора нет, — беззаботный смех, но не юмор. Его и не надо при таком здоровье. Только я не понимаю, может ли в музыке вообще быть юмор. Ты, кажется, находил его у Стравинского и Шёнберга, когда мы их у меня слушали.

Этого я не помнил. Мы решили, что Бах поучает и настоятельно ведет куда-то, прихлебывая пиво и ступая по радостям деревянным каблуком — и пышно дарит что-то простое и свежее. Бетховен слишком бесстрашен, его радость всегда связана с победой над собой, над своей слабостью — и все это победа над привычкой быть несчастным. Шопен трезв и осторожен, он знает, что такая победа не окончательна, он привык радоваться жизни сквозь полное осознание своего поражения перед ней. А Моцарт — грустящий ребенок, которого посадили за клавесин, но стоит только дождаться, чтобы дождь кончился, и он побежит на улицу.

— Нет, — поправила Юлия, — ребенок, который не знает, что есть улица, и поэтому он наигрывает ее в музыкальных образах.

Мы и Шерстнева, и Вторую Юлию вели поблизости с собой. Как и бабушек и детских друзей. В подаренной нам свободе все они умещались.

— У нас с Юлией странная дружба.

— Избирательное сродство?

— Нет никакого сродства, хотя она считает иначе. У нее при рождении была сестра-близнец. Умерла через четырнадцать минут. И вот, представь себе, раз уж рождение сопроводилось чужой смертью, Юля стала двойным человеком и как будто бы наполовину мертвым. А от нее не скрывали этой ужасной истории и постоянно напоминали: ты живешь за двоих! Представляешь? Давай ешь за двоих, спи за двоих, получай оценки, — это такая ответственность! Твоя сестренка должна порадоваться тому, как ты за нее живешь. Но потенциала двойной силы она не чувствует. Осталось только ощущение вины и немного случайной значимости. И кажется, что она возится со мной, как со своим близнецом. Ее очень расстраивает, когда я чего-то не чувствую, не понимаю ее без слов. Только я и в самом деле чаще всего все понимаю. Она приходит в гости, и по ее состоянию, не спрашивая, я знаю, что ей принести — кофе или зеленый чай с клубничным вареньем. А иногда я несу стакан воды, и она действительно больше ничего не хочет. А когда ты болел и лежал в самом жутком корпусе больницы, то она тебя там навестила, а потом пришла ко мне, и я поняла по ней, что надо налить чего-то крепкого. И самое странное, что еще до ее прихода я была напугана и мне тоже пришлось выпить.

— И когда же я болел? — легкомысленно спросил я.

— Зимой. Почему с тобой так часто случаются неприятности? Юлия потом рассказала, что с тобой лежит человек без пальцев, без всех. Ты был в ужасе, и тебе нужен был блокнот, а его все забывали принести.

В сущности, я бы предпочел этого не знать. И если бы сейчас пришлось делать запись, то я бы купировал такое прошлое, как, — видимо, всегда это делаю, после чего в дневниках остаются монтажные дыры самосохранения.

— Знаешь, — с трудом признался я, — я не так уж и хорошо все помню.

— Конечно, знаю, — с незаинтересованной легкостью призналась Юлия, — все это знают. Ты просто очень странный.

— Все знают? — поразился я. — А то, что я не понимаю стихов?

— Это вряд ли, — засмеялась она, — хотя ты часто об этом говоришь, и всегда с видом заговорщика.

Хотелось выведать больше, но давний стыд застилал мольбу любознательности, в отличие от Шерстнева, который обожал слушать истории о своих выходках на пьяную голову (по ним у меня тоже нет никаких примечаний). Если бы я только мог опереться на Юлию в своей тайной слепоте, но мне самому не хотелось перелагать на нее тяжесть своей немощи.

Я и не заметил, в какой момент она так оживилась и говорила со мной без всякого усилия, одним щебетом.

— Есть вещи, которые уводят в сторону самые напряженные усилия. Например, прицепишься к чему-то — к слову, к звуку, — и он, пока звучит в голове, кажется осмысленным и греет, а как начнешь воспринимать его как указатель на что-то нужное, то все становится бесполезным.

— Это как со звуком mal? — спросил я, весь сияя.