Две десятины

Но разъ пришедшую хворь нельзя было вылѣчить такъ скоро и такими простыми средствами. Гаврило вообще туго воспринималъ впечатлѣнія и медленно принималъ рѣшенія. * На другой день онъ принялся было ходить по дому и поправлять разныя вещи, которыхъ накопилось множество. Слѣдовало бы поправитъ телѣгу, у которой еще до зимы переломилась ось; мало было сходитъ къ кузнецу за лемехомъ, потомъ сходить на мельницу за отрубями для лошади на время пашни и проч. Все хозяйство громко вопіяло своимъ дряхлымъ видомъ. Наконецъ, самъ Гаврило къ этому времени обносился окончательно; у него остался только одинъ ветхій зипунъ, да и тотъ требовалъ починки, а обуви и пояса совсѣмъ не существовало; даже шапки, безъ которой ни одинъ крестьянинъ не рѣшился бы выѣхать въ поле, у Гаврилы не было или, лучше сказать, была, но въ невозможномъ состояніи, располосованная недавно щенками. Однимъ словомъ, Гаврилѣ предстояла кипучая дѣятельность.

Однако, неожиданная хворь привела его въ изнеможеніе; онъ ни о чемъ не думалъ, руки его опускались, силъ не было. Началъ онъ сколачивать телѣгу и тесать ось. Тесалъ-тесалъ дерево и зарѣзалъ его, т.-е. сдѣлалъ изъ толстаго, дорого стоющаго дубоваго чурбашка тонкую палку, которая годится только собакъ гонять. Эта горькая неудача такъ обезкуражила его, что во весь этотъ день онъ не хотѣлъ приняться ни за что больше. Даже хозяйка перестала ругать его; она съ тревогой наблюдала за нимъ, выражая на своемъ лицѣ жалость. Пошатавшись по двору, Гаврило опять засѣлъ надолго въ избѣ и не разставался съ лавкой, хлопая глазами и нелѣпо улыбаясь. Хозяйка не на шутку перепугалась.

— Что я тебѣ скажу, Иванычъ?… Пошелъ бы ты къ «управителю», авось и далъ бы. Такъ и такъ, молъ, ваше степенство, — ласковѣй этакъ скажи ему, — какъ вамъ, молъ, угодно, а одолжите землицы, сдѣлайте такую божескую милость… Какъ же не дастъ? Только попроси хорошенько. Ну молъ, завсегда съ преданностью къ вашему степенству… ужь явите божескую милость!… Умоляй его ласковостью: сахарный, голубчикъ! заступникъ нашъ милостивый! Не оставь погибать бѣднаго человѣка… И все такое прочее. Авось и дастъ, искаріотъ!

Не встрѣтивъ со стороны Гаврилы ни возраженія, ни согласія, хозяйка замолчала, еще болѣе встревожась. Она посовѣтовала-было положить въ лѣвый сапогъ богородской травы, такъ какъ это помогаетъ укрощать гнѣвъ суроваго начальника, но и то сейчасъ должна была умолкнуть, вспомнивъ, что у мужа сапоговъ не было. Гаврило на всѣ рѣчи жены отвѣчалъ вздохомъ или чесалъ спину обѣими руками. Да и едва-ли онъ слышалъ что-нибудь изъ словъ хозяйки, поглощенный всецѣло своимъ горемъ. Изъ этого тяжелаго состоянія вывели его не слова, а нѣчто другое. Какъ-то къ вечеру онъ вышелъ на дворъ, машинально забрелъ подъ сарай и наткнулся на бурку, единственную и любимую имъ лошадь. Бурка жалобно заржалъ при входѣ; голоденъ былъ. Это сразу отрезвило Гаврилу. Его съ быстротой молніи поразила мысль, что Бурка его на всю зиму останется голоденъ. До сихъ поръ онъ берегъ и лелѣялъ свою лошадь такъ, какъ не хранилъ себя и свое здоровье; когда ему приходилось ѣхать съ кладью, то самъ тащилъ возъ едва-ли меньше Бурки; самъ иногда голодалъ, но Бурка — никогда. Машинально къ Гаврилѣ возвратились всѣ чувства — жалость, страхъ, энергія и жадность.