Двадцать писем Фебу

И чем банальнее м'aксима, тем с большей вероятностью она определяет наши поступки. «Инициатива наказуема». «Благими намерениями вымощена дорога в ад». «Никогда не говори никогда»… Вот хотя бы относительно последнего. В юности мы, со свойственным возрасту максимализмом, составляем для себя более или менее длинные списки – того, что собираемся сделать непременно, и того, чего не совершим ни в коем случае. Пишем ли мы их в тетрадке или только в собственной голове, не имеет значения, потому что в обоих случаях их постигает одна и та же судьба: с возрастом оба списка становятся всё короче. Один за другим мы вычёркиваем пункты из нашего плана – иные из них могут быть даже выполнены, но таких не бывает много. Остальные утрачивают актуальность по разным причинам: чего-то больше не хочется, что-то оказалось (или показалось) невыполнимым. Кроме того, мы суеверно перестаём планировать далее, чем на один день вперёд, памятуя о судьбе наших предыдущих планов.

То же самое со вторым списком. О себе могу сказать: значительная часть того, относительно чего я была уверена, что уж со мной-то этого точно не произойдёт, – уже случилась. Причём как «хорошего», так и «плохого». А некоторые позиции из одного списка перетекли в другой.

Ты заметил, как работает релятивизм на вербальном уровне? Поясню. Великая Агата устами своего Пуаро назвала слово самым смертоносным из разоблачений. Нас выдают не только и не столько сами слова, сколько то, как именно мы их используем. Так это и работает: есть некое слово с известным каждому значением. Но однажды мы заключаем это слово в кавычки, давая тем самым понять, что это значение не безусловно и может быть понято иначе. А как только мы себе это разрешили, слово теряет связь со своим первоначальным смыслом и может быть использовано как угодно, исполняя любые желания говорящего. Теперь не только Слово повелевает нами, как было изначально, но и мы повелеваем словом, меняя смысл до неузнаваемости. С этого момента всё сказанное может быть использовано против нас.

«От сумы да от тюрьмы не зарекайся», вариант «никогда не говори никогда»: в моей жизни не было пока только тюрьмы, и надеюсь, что я до неё не доживу. Как шутят (шутят ли?) врачи, рак будет у каждого, но не каждый до своего рака доживёт. Законопослушность отнюдь не является гарантией того, что ты не окажешься в казённом доме, тому есть множество примеров. Сума – нищенская – у меня была. Не буквально, конечно: я не ходила по городам и весям с котомкой за плечами, в которой умещалось всё моё имущество, и не просила милостыню. Но был у меня такой отрезок жизни, когда, засыпая, я не знала, чем завтра буду кормить своего ребёнка. У многих, наверное, был.

А ещё в юности мы себе клянёмся никогда не вступать в брак по расчёту. Бедные милые глупыши! В юности мы просто не знаем, что любой брак – по расчёту. Брак вообще есть расчёт – по определению. Отваживаясь на это предприятие, мы непременно на что-то рассчитываем: не на деньги, так на любовь и верность. И, честно говоря, деньги подводят гораздо реже, чем любовь и верность.

Во мне говорит не обида, как можно было бы подумать, а безмерное удивление. Все этого рода обиды к тридцати пяти я уже пережила. Как и фазу «никогда больше». Яростнее всего мы клянёмся не делать именно того, чего нам больше всего хочется, так что уже в момент клятвы её нарушение предрешено – и слава Богу, иначе не миновать кушетки прихиатра. Потому что как бы ты ни клялась больше никогда не влюбляться или больше никогда не верить мужчинам (женщинам – нужное подчеркнуть), это всё равно произойдёт. Любовь неумолима, как гравитация. И противясь ей, тебе придётся совершать противоестественные движения, которые тебя просто искалечат. Но закон всемирного тяготения тебе не отменить!

Потому что и в сорок, и в пятьдесят, и, рискну предположить, в шестьдесят наши чувства так же свежи, как в семнадцать. Они могут быть более зрелыми, более осмысленными – но это не делает их менее сильными.

А теперь, Фёдор, о главном… Почему Фёдор, а не Карл, как принято в Сети? Да просто вспомнилась старая театральная байка. Так и быть, расскажу – отсрочу ещё немного то, ради чего я нагородила все эти турусы на колёсах.

Идёт спектакль, и вдруг перед последним актом исполнителя главной роли прихватило. Дублёра нет, что делать? Попросили рабочего сцены заменить его, доиграть спектакль: суфлёр подскажет нужные реплики. Загримировали мужика, объяснили, что и когда делать – но забыли предупредить о ремарках. Открывается занавес, наш герой, со своим партнёром по пьесе, сидит за столом. Суфлёр шепчет: «Ты знаешь, Фёдор, как силён я был! Десять вёрст до городу проходил играючи и к обеду успевал обернуться обратно». Мужик исправно повторяет. «Вот эти руки, Фёдор, подкову разгибали!» – шепчет суфлёр, и мужик вслед за ним. «Теперь я уже не тот, – подсказывает суфлёр. – Встаёт и падает». Мужик, откашлявшись: «А теперь, Фёдор, о главном!»

Письмо 6. О главном