Двадцать отражений лжи

— На что ты надеялся? — недоуменный взгляд. Значит, только для меня это очевидно… — На что ты надеялся, когда пытался перетащить меня на свою сторону? Я ведь узнала бы. Рано или поздно.

Он меняется в лице, и я, кажется, впервые вижу на нем растерянность. Вот мы наконец и добрались до главного, счистив нужную лишь для отвода глаз шелуху. Что за дело мне до Корпуса, что за дело до Корпуса ему… Сейчас. Но у игры есть правила, им стоит следовать, если только не хочешь потерять себя. А это хуже проигрыша. Это значит, что ты и не играл.

А мы — играли. Много лет…

Так давно, что правила вошли в нашу кровь, и даже наши желания уже ничего не значат. Сыграем? В последний, самый последний раз…

Молчание. Вязкое и очень знающее.

Я удивлена? Нет. На чем еще может играть эмпат, как не на эмоциях?…

— Нет. Нет. Нет… — твердит он как заведенный, непонятно зачем. — Ты не понимаешь…

— Да. Не понимаю. Тогда объясни, пока у меня еще есть терпение слушать, — скрещиваю руки на груди и отворачиваюсь, чтобы не видеть стремительно бледнеющего лица. Змеи лжи все еще продолжают свой танец на амулетах, оплетающих мою шею. Зачем?… Завожу руку назад и одним движением срываю переплетение тонких цепочек и ремешков. Алая капля из Сердца Рух протестующее вспыхивает, но… Я уже швырнула всю горсть ему под ноги, уравнивая счет. И ненужные колебания, отмеченные задним числом, лишь портят рисунок игры, исчеркивая математически выверенное совершенство узора неряшливыми кривыми штрихами.

— Я надеялся… — его взгляд, странный, остановившийся, устремлен под ноги, на потерянную россыпь кругляшей, очередной ход, отправившийся в отбой.

— Надеялся… Что если бы довез меня до лабораторий, смог бы убедить? — незавершенный вопрос повисает в воздухе, не нуждаясь в ответе. Я проговариваю вслух посылы к игре, опасаясь упустить за многочисленными зеркалами то, что они скрывают. Каждый шаг в сторону отодвигает игру назад. — Это была твоя территория. И все, что ты делал, прошло бы в стократ легче и быстрее.

— А того, что, что происходит сейчас, не было бы вовсе, — он закрывает глаза, опускает голову. — Ничего бы не было. Ничего, в чем я виноват перед тобой. Нелепая случайность…

Нет, не стоит перекладывать ответственность на дефект узора. Случайность — лишь элемент игры, элемент, заложенный в правилах. Что за радость играть на вечно неизменном Полотне? Это обесценивает победу так же, как и участие.

— Что, тяжело пришлось? Соперник мешал? — злые слова едва слышным эхом разносятся по коридору, легко занимая свое место в узоре. — Пасквили на него подсовывал… А сам… Какая замечательная вещь — свобода выбора. И как замечательно действует обычная демонстрация реальных действий. Особенно если силы неравны.

Слова падают в небытие, произносимые лишь себе и для себя, вновь не требуя ответа — лишь отсутствия возражений. Озарение приходит внезапно, — закономерный результат ненужного на первый взгляд анализа сплетения ходов.

— Скажите мне, лорд, хоть одна из ситуаций, в которых вы помогали мне, не была создана искусственно? Доставьте мне эту радость…

— Я никогда, слышишь, никогда не стал бы подвергать тебя риску, который чуть не стоил тебе жизни, — горящий обидой взгляд, слова, процеженные сквозь сжатые зубы. Что ж, отбой. Это был чужой ход, соглашусь.

— Итак, в больничный бокс отправили меня не вы? И тем не менее блестяще воспользовались этим. Браво, я всегда признавала ваш незаурядный ум, — скрещенные на груди руки чуть подрагивают от тяжести вдруг данных ответов, которых в глубине своей слабой души я надеялась не получить. — А знаете, что оказалось, наверное, решающим фактором? То, что мне пришлось бороться за свой блок. Мне ведь тогда очень, очень нужна была помощь…

— Тебе нужно было всего лишь вспомнить, что можешь бороться.

— Значит?…

— Да. Я.

И тишина. Очередная пауза в рваной, неровной, кажется, последней партии. Он не хочет признавать, что ошибся, да и так ли это… Какова цена осознания, что воин остался воином? Мой противник не превосходит меня как игрок. Но в игре важен счет, и он делает это лучше. Только это уже потеряло значение…

Наверное.

Пустота заполнилась ответами, я закрываю последние петли узора. Это правильно. У каждой игры должен быть финал, даже если победа неотличима от проигрыша.

Кажется, он видит это.

— Ким, не надо. Пожалуйста… — в этом голосе сплетаются из ниоткуда призраки боли, которой не существует. Крылатые змеи взмахивают перьями и начинают завораживающий танец иллюзий.

— Вира, Эрик, Вира… — моя игра окончена, и, какова бы не была следующая, ни один ход уже не повторить и не вернуть из отбоя. И больше ходов не будет.

— Ким… Не уходи… — обреченный, потерянный шепот раздваивает эхо, вырывает и уносит, чтобы раствориться в тишину. В иллюзии хочется верить. Хочется — до истекающего слезами и пустотой сердца. Верить в голос, в бледность, видную даже сквозь смуглую кожу, в бескровные губы, шепчущие слова, в которые невозможно было бы не верить, будь они сказаны другим. Во взгляд, которому не нужны были никакие слова. Которого хватило бы любой женщине мира.