Двадцать лет спустя

Публикуя текст интервью, я упомянул о странной диете Маргарет Тэтчер, забыв о том, что у «Огонька» авторитет очень высок, а у заграничных рецептов — не ниже. Начали приходить письма от женщин, которые перешли на завтраки, состоящие из кофе и витаминов, но не запасались при этом энергией на долгий рабочий день. Я пытался объяснять некоторым из них, что в разных странах и на разных должностях — непохожие обстоятельства жизни, но не все верили сразу, настаивая на том, что британский премьер не ошибается ни в чем.

Сейчас один из московских таблоидов публикует какую-то «кремлевскую диету», в другом я прочел «диету бессмертия йогов». В общем, надо было мне тогда развить идею и придумать какую-нибудь «диету с Даунинг-стрит». Но «Огонек» не по этой части…

* * *

В конце 80-х я подружился с прекрасной норвежской актрисой Биби Андерсон, много снимавшейся у Ингмара Бергмана. Однажды она нанесла мне в Москве неожиданный визит. Биби вошла в кабинет, на ходу доставая из необъятной сумки нечто цвета хаки, смятое до невозможности. Еще она добыла из той же сумки и отдала мне письмо от брата Эрнеста Хемингуэя, которого она только что посещала в Америке. «Эрнест, — гласило письмо, — считал, что чувство юмора сродни храбрости, и поэтому дарю вам одну из военных курток моего брата. Ваш журнал имеет на нее право». Куртка была как куртка, примерно 52-го размера. Я очень обрадовался и вместе с Биби Андерсон отнес хемингуэевскую одежку в наш тогдашний конференц-зал. В зале был стенд, заполненный дарами жур налу: коврами с Лениным, снопами пшеницы и риса, бюстами космонавтов, вырезанными из реликтовых пней. Я давно хотел разобраться в этом нагромождении, но руки не доходили. Так или иначе мы с норвежской актрисой нашли костюмные плечики, распяли на них куртку и водрузили ее в центре стенда. Письмо хемингуэевского брата я положил в карман куртки, предварительно сняв с него ксерокопию на память. С тех пор прошло много лет и сменилось несколько адресов «Огонька». Не знаю, куда подевались ковры и точеные пни, но жаль, если куртка не сохранилась.

* * *

Люди, выросшие в других условиях, не всегда умеют нас понять. Есть полуанекдот о том как американский студент слушал рассказ о беззакониях, происходивших в сталинско-бериевское время, а затем поднял руку и спросил у профессора: «Раз такое творилось, почему же никто не вызвал полицию?»

Как-то известный английский писатель Дэвид Корнуэлл, широко издающийся во всем мире под псевдонимом Ле Карре, пожаловался мне в Москве, что люди на советских улицах производят на него впечатление толпы, беспрерывно ищущей выход из лабиринта, где все заблудились и отчаялись в поиске…

— Погоди, — перебил я собеседника. — Представь себе, что в твоей Британии разом расстреляли всю королевскую семью, всю палату лордов, весь или почти весь офицерский корпус, разогнали парламент, разграбили имущество миллионов людей, в том числе твое лично, ограбили и разрушили соборы всех религий, а самую мыслящую часть интеллигенции упекли в тюрьмы или вытолкали в эмиграцию. У крестьян-кормильцев отняли землю. Затем вас заставили пожить в таком состоянии лет семьдесят пять, а после посоветовали восстановить все как было. Сколько вам, леди и джентльмены, понадобилось бы времени для восстановления не то чтобы изящных манер, а подобия человеческой жизни?

— Не знаю, — хмыкнул мой погрустневший собеседник. — Я не умею мыслить такими категориями. Нужно очень многое знать, чтобы понять вас.

* * *

Когда я рассказываю сегодня молодым людям, что полуторамиллионные тиражи сочинений Чехова, Гоголя или Салтыкова-Щедрина, которые издавал «Огонек», расходились мгновенно и очереди на подписку стояли по ночам, на меня смотрят недоверчиво и сочувственно. С тем же сочувствием глядели на меня американские студенты, с которыми я пытался поделиться впечатлениями от встреч с их нобелевским лауреатом и классиком Джоном Стейнбеком. Они его не читали и даже не слышали про такого. Как бы в развитие этих мыслей я приобрел на раскладке в московском Столешниковом переулке замечательный томик под названием «Все произведения школьной программы в кратком изложении». Книгу явно придумали и составили люди, как бы извиняющиеся за рутинность школьных программ. Они кратенько пересказали для школьников, занятых бултыханием в жизненном океане, толстые тома, которых те никогда уже не прочтут. Кроме кратчайшего изложения («Война и мир», том 1, часть 1. «Июль 1805 года. В петербургском салоне графини Шерер собираются гости…»), там есть еще куча полезнейших сведений об особенностях указанных книг («Преступление и наказание» Достоевского: «Центральный образ романа — Родион Раскольников. Его преступление — индивидуалистический бунт против порядков окружающей его жизни…»). Покупая книгу, я сказал продавцу, парню лет двадцати: «Мне все это читать приходилось. А теперь так просто…» — «Да, — сочувственно покивал парень. — Мои старики тоже намучились…»