Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви

— Не хочу, Том. Ты не хочешь потом с этим жить. Ты имеешь на это полное право. Просто возьми на себя ответственность за этот поступок. «Не хочу прощать» — это ответственность. Будет больно, будет развод, будет новая жизнь без него, но зато тебе не придется ложиться в постель с призраком другой женщины, дышать предательством. «Не могу» — это про потребность быть жертвой. Я не могу, поуговаривай меня, свози на Мальдивы. Может, я там смогу.

Тома пыхтит, ей не нравится этот разговор. Совсем недавно ее муж каждую ссору бросался к окну с криком: «Я без тебя не могу». Мол, выпрыгну, если уйдешь. Она рассказала об этом, будто хвасталась. Мол, вон как меня любят.

Тома считает, что это кармическая связь и он правда не может. Я считаю, это оттого, что в пубертате он так и не окончил курсы сценического мастерства. Тома рассказывает, как он рвет шпингалеты и запрыгивает на подоконники после каждого разлада. Где-то в глубине души, мне кажется, ей даже нравится эта «больная любовь» с надрывом, со страстями. Это ж половозрелая ромео-и-джульетта, такая оголенная эмоция, прямо на грани, прямо ух!

— Том, тут нет никакой драмы. Тут либо болезнь, либо манипуляция.

Мне кажется, это какая-то дикость. Если бы мой муж бросился к балкону, я бы проорала:

— Счастливого полета!

А если бы я бросилась к окну, муж проорал бы:

— Давай-давай, и проверь, чтобы внизу люльки строительной не было.

Я смеюсь, говорю об этом Томе. Она закатывает глаза. Она уверена, что я ничего не знаю о настоящих чувствах. Любовь без вырванных шпингалетов не считается.

— Вы вообще ругаетесь? — спрашивает меня Тома.

Ей хочется чужого семейного хардкора.

— Ооо, Тома, дорогая, мы ругаемся. Мы еще как ругаемся! У нас такие страсти кипят, что я удивляюсь, почему участковый до сих пор не заглянул к нам на огонек.

Но наши ссоры растут вместе с нами, меняются, взрослеют. Когда мы ругаемся с мужем, я злюсь, но одновременно, видя, как злится он, начинаю его жалеть. Чем яростнее он в своих претензиях, тем громче для меня его крик о боли. Нужно спасать.

Но нельзя спасать мужчин, нельзя жалеть. Мужчина должен спасаться сам. Если ты это делаешь за него, он перестает чувствовать свою силу. Мужчина должен быть сильным и нужным, он должен ощущать, что без него не могут.

Вот Тома не может. Она после института нигде никогда не работала. Она беспомощна и потеряна в быту, как владелец Черкизовского рынка в Милане.

Мужчина должен физически ощущать свою нужность, незаменимость. У меня с этим сложности, я могу. И не могу играть в «не могу». Я могу без мужа, но не хочу. Мужу мало моего «не хочу», оно его злит. Не то чтобы он это осознает, это скорее подсознательная злость.

В «я без тебя не могу» зашита власть, а в «я без тебя не хочу» — свобода.

Свобода каждый день выбирать друг друга. Мне нравится эта свобода, я не хочу врать, играть в слабость. Если я стану изображать беспомощность, я не стану женственнее, я стану лицемернее, а я не хочу лицемерить. Дело в том, что я расту, становлюсь мудрее, мне нравится быть собой. Я разрешаю себе не оправдывать ничьи ожидания. Я впервые в жизни влюблена в себя, и мне это нравится. Я считаю, что я красивая, не потому что кто-то мне это сказал, я просто так себя чувствую. Поэтому я никому больше не вру, даже себе. Себе в первую очередь.

— Ты же просила совет? Не перегни палку, Том, — говорю я подруге. — Раздели свою обиду на свою же несамостоятельность.

Я бы еще добавила: и помножь на его выдранные шпингалеты, но Тома не сильна в метафорах, а я не хочу обижать Тому. Могу, но не хочу. Я очень сильно чувствую разницу между этими словами.

Экспонат

Моя подруга Алла эмигрировала в Германию. Живет в чужом государстве со своим российским менталитетом, как бы в чужом монастыре со своим уставом. Меряет немецких мужчин русской рулеткой. Рассказывает, какие они, немцы, прагматичные. Алле не хватает в них широтыдушивности, щедрости, разухабистости!

Вон в России Виталька Шальной как-то мотоцикл разбил — так спешил к ней на свидание. Так и пришел, перебинтованный весь, но с цветами. У одной розочки даже бутон был примотан к стеблю. Бинтом. Романтика!

А Ганс, ее берлинский ухажер, на первое свидание повел ее в клинику донорства сдавать кровь нуждающимся в переливании.

Ганс считал, что это романтично. Алла так растерялась, что сдала и потеряла сознание. Пришла в себя от того, что Ганс бил ее по щекам. Отличное первое свидание — кровь, насилие и рукоприкладство.

Но Ганс влюбился в хрупкость, скромность и утонченность русской барышни. Позже Алла узнала, что за донорство, кстати, полагались какие-то деньги, но их Ганс не отдал Алле. Забыл, наверное.