Два рассказа

Оставим в покое Млыновичей. Он поправляется, она о нем заботится; раскаяние и прощение. Ярек и Эля учатся в Гааге, у них все в порядке. Почти не дают о себе знать, да у них, наверное, и нет особых новостей. Грех мне жаловаться. Я их воспитывал, принял как родных — и почти двадцать лет они меня радовали. Они были хорошими детьми, и ко мне хорошо относились — я ими гордился.

Рена ушла два года назад. В прошлом году я тоже болел, тяжело. Но не настолько, чтобы она вынуждена была ко мне вернуться. Впрочем, я не афишировал свою болезнь, сам справился. Лишился сбережений, квартиру пришлось поменять на меньшую, но у меня приличная пенсия, и я умею вести хозяйство. Столько лет этим занимался, прежде чем встретил Рену.

Новая квартира ближе к центру, я в ней все устроил удобно — иначе не стал бы приглашать. Не разыскивал бы вас, дамы и господа, знакомые и коллеги, если бы не был уверен, что кому-то могу быть полезен. Я не больной, не слабый, не бедный. В начале письма сказал, что жизнь в последние годы складывается не слишком гладко. Но у меня есть кое-какой запас оптимизма, который еще упрочился бы, если бы я мог им поделиться.

Адриан с легкостью написал это письмо. Разумеется, за исключением последних двух предложений, над которыми он мучился почти две недели, придумывая бессчетные неудачные варианты. Пока не наступил установленный им самим для завершения письма срок, и тогда он выбрал первый попавшийся вариант, не сильно уступавший остальным.

Уже в декабре начали приходить ответы. Первой написала дочь близкого друга, с которым они вместе состояли в региональной ревизионной комиссии «Солидарности» и не виделись со времен интернирования в Висьниче[9]. Несколько лет созванивались, обменивались поздравительными открытками, но постепенно общение сошло на нет. Он забыл о Лёнеке, Лёнек забыл о нем. Теперь он узнал, как тот болел, как страдал, как трудно было доставать лекарства, как Лёнек умер и кто пришел на похороны. Еще не успел написать его дочери ответ с соболезнованиями, как глубокой ночью зазвонил телефон.

— Это я, Макс Сейка, послушай, Адриан, меня потрясло твое письмо. Моя тоже меня бросила. Сперва упрятала в клинику лечиться от алкоголизма, возвращаюсь — в двери новые замки…

— Кто это?

— Макс, Макс Сейка! Мы вместе были в Ровах… погоди, какой же это год? Ты учил сына плавать, а заодно и мою дочку… Помнишь забегаловку на пляже «У спасателя»? Красное вино и свинина на гриле, а?

— Э… помню… — отвечал Адриан неуверенно. Они были в Ровах один раз, Яреку тогда было двенадцать, а превосходно плавал он с восьми… Какой Сейка? Что еще за дочка?

Макс Сейка говорил долго, рассказывал историю своего развода, вступления в общество «Анонимных алкоголиков», выхода из Общества, возвращения в психотерапевтическую группу. Адриан терпеливо слушал, поддакивал. Я получил, что хотел. Я нужен. Надо пригласить алкоголика Макса.

Не пригласил. Но сказал:

— Ты — молодец, Макс. Позванивай мне, поболтаем. Звони, как только тебе понадоблюсь.

Вильма Макарич получила письмо Адриана в последний день года. Она приехала в Загреб сразу после Рождества проверить квартиру на Медимурской, которую с давних пор сдавала дантисту, дальнему родственнику мужа. Близость железной дороги и вокзала не смущали дантиста, платил он аккуратно, но на ремонт его приходилось уговаривать. Вильма уже собиралась уезжать, когда позвонил доктор Драго, тот дантист: «Тебе письмо». Она уже пятнадцать лет не жила на Медимурской — и вот те на, письмо.

Письмо из Польши. Кто такой этот Адриан Рогатко?