Два письма

— Хорошая ты девочка! Присядь, я с этим каблуком закончу, — и выставил мне маленькую табуреточку, на которой сидят его срочные клиенты, которым он ремонт прямо с ноги делает. Сосед с благодарностью уселся. "Слушай! Мы так и будем сидеть? Сам же сказал, что нужно сегодня и срочно!"

"Мета! Нужно немного подождать! Он человек восточный и для него спешка – это урон достоинству! А раз он от нас не отмахнулся, значит, ему есть, что предложить. И всё равно, он гораздо лучше нас ориентируется в вопросах обуви. Ты согласна?"

"Ну, это конечно так! Но с чего ты решил, что всё так хорошо?"

"Мета! Учись быть доброй и пушистой! Мы выказали ему уважение, это не сложно, но очень важно. Тем более, с его профессией, которая почему-то считается весьма неуважаемой, хотя, лично моё мнение, что быть сапожником – гораздо почётнее, чем продавцом!"

"Продавец же в магазине чистом работает, а сапожник сидит здесь в весь в вонючем клее и с грязной обувью возится…"

"Знаешь, сапожник делает, он своими руками создаёт, пусть не целиком ботинок, но новую подмётку или каблук, а продавец только продаёт то, что другие сделали, ничего сам не делает, но получает за это деньги. По мне, первое заслуживает гораздо больше уважения. А по поводу грязи, ты думаешь, твой любимый папа на заводе в белой манишке ходит? Там грязи не меньше, если не больше, чем у сапожника…"

"Я об этом так никогда не думала… А что ты ему сказал, САЛАМ – это что значит? И АГА – это кто?"

"Судя по виду, он из тюркских народов, а у них при встрече когда здороваются говорят САЛАМ АЛЕЙКУМ, а АГА – это у многих тюркских народов обращение к старшему мужчине, если я ничего не путаю. Вот и ему понравилось…"

Дядька Ахмет продолжал сосредоточенно загонять гвоздики, которые держал губами в подошву потрёпанного ботинка. Я заметила, что изредка он бросает из-под бровей на меня любопытные взгляды, но я сидела с самым серьёзным и независимым видом. Наконец, отложив сделанный ботинок, он протянул руку:

— Раз уж пришла, давай твои туфли погляжу…

— Не надо, дядя Ахмет! С туфлями всё нормально…

— Давай-давай! Не спорь, когда старший говорит!

Сосед перехватил управление и снял сначала один туфель, протянул сапожнику, следом другой. К своему удивлению, обнаружила, что набойки почти стёрлись, так что буквально за десять минут на них были наклеены и подбиты новые набойки…

— Носи на здоровье, красавица! А сейчас ещё чуть подожди, мне нужно переодеться и ларёк закрыть.

Сапожник, вернее, если вдуматься, то не сапожник, а ремонтник сапожный, ведь он не шьёт обувь, а только ремонтирует, чем-то шебуршался в своём ларьке. Наконец, минут через десять закрыл на навесной замок хлипкую фанерную дверь, повернулся, и я бы его наверно не узнала. Во вполне приличном, хоть и сидящем на нём мешковато, костюме, начищенных сапогах и чёрной с вышивкой тюбетейке, он совсем не напоминал такого привычного грязного, всклокоченного в толстом длинном кожаном переднике сапожника Ахмета. Только руки остались грязными, видимо негде ему их было помыть. Образ дополнил свёрток из серой упаковочной бумаги. Мы двинулись, по дороге притормозили у какого-то дома, он стукнул пару раз в раму на первом этаже и отдал свёрток в открывшееся окно, сказав, что за заказом должны вечером подойти. На Большом сразу подошёл троллейбус, и мы на нём покатили к Дворцовому мосту. И хоть город уже скоро двадцать лет Ленинград, а до этого десять лет был Петроградом, но часто приходится слышать Питер и Питерский. По-честному, имя Ленинград к городу приросло крепко, гораздо лучше Петрограда. Пока я всё это думала, троллейбус, подвывая моторами при разгонах и громко щёлкая своими контактами, прокатился по набережной мимо университетских "Двенадцати коллегий", поиграл на мосту в обгонялки с попутным трамваем, и мимо площади вывернул на Невский. Хоть и переименовали главный проспект в имени Двадцать пятого октября, но почти все его называют Невским, кроме тех, кто словно бравировал новым названием, впрочем и среди первых многие бравировали не меньше. У Казанского вышли и пошли по каналу к "Спасу на крови", и насколько мне этот собор нравится на вид, настолько же я всегда вздрагиваю от его названия, словно не из красного кирпича сложен, а сочится из стен кровь, судя по названию.

Но до храма не дошли, а свернули в проулок, где до дворе успела углядеть вывеску с сапогом, дядька Ахмет постучал в низкую дверь полуподвала. Дверь открылась, за ней мелькнул какой-то мелкий силуэт. Мы спустились на несколько ступенек и в небольшом свободном помещении нас встретил невысокий чернявый дядечка с круглым животиком и кривыми кавалерийскими ногами, в кожаном переднике и чёрных грязных нарукавниках, которые он быстро скинул:

— Вах! Кого я вижу! Ахмет-хаджи! Сколько зим, сколько лет! Обрадовал старика, что не забываешь!

— Амаяк-джан! Я тоже рад, что у тебя всё хорошо и ты здоров! — мужчины привественно крепко обнялись, похлопывая друг друга по спине.

— Как здоровье родных? Как родители? Как дети?