Два памфлета

Помимо прочих достоинств, присущих их рангу, славные принцы, ныне находящиеся в изгнании, также отличаются от других людей редко у кого еще встречающимся уровнем знания собственной истории. И все же я предостерегаю их от впадения в ошибку из-за чрезмерного доверия тому, что должно служить наставлением в жизни. Это предостережение я готов адресовать всем правителям. Не то чтобы я удерживал их от пользования историей. Ведь, показывая и людей, и их действия под различными углами, она отлично служит углублению нашего понимания. Она может стать источником большой политической мудрости – конечно, скорее источником тренировки рефлексов, нежели источником правил поведения – и укрепления силы ума, как проводник материала для его расширения и обогащения, а не как набор повторяющихся дел и прецедентов в юриспруденции: если бы история была именно такой, политикам бы вообще не следовало учиться читать – «vellem nescirent literas». Ибо исторический метод отрывает их внимание от непосредственного объекта размышлений – от нынешних мировых проблем, – направляя его на сравнение со стариной, которую, однако же, мы знаем крайне мало и крайне плохо. А наши руководители в этом вопросе – историки, желающие дать нам свою истинную ее интерпретацию, – часто ангажированы и отказываются принимать новое, а часто скорее заинтересованы в подтверждении собственных теорий, чем в нахождении истины. Но если разносторонне развитый, обладающий природной проницательностью и независящий ни от какого благодетеля человек внимательно изучит лежащую перед ним задачу, не оглядываясь на прошлое и не сравнивая ее с ним, то он будет в состоянии прийти ко вполне разумному суждению о том, что нужно делать. Есть вещи, которые природа всегда оставляет неизменными. Но их немного, они очевидны и скорее относятся к области морали, чем к области политики. Но ведь именно в политике наш разум и наши действия подвержены бесконечному количеству изменений и совершенно новых, ранее невиданных комбинаций. Например, лишь немногим приходила в голову мысль о том, что собственность, которую до того считали естественным суверенным правом, на всей территории одного большого королевства совершенно потеряет свое значение и даже влияние. О таком ни история, ни теоретические изыскания нас не учили. Скольким людям в голову могло прийти, что самая полная и всепоглощающая революция в одной великой империи будет совершена книжниками, выступавшими не в качестве орудий и герольдов подстрекательства, но в качестве основных организаторов и администраторов, а чуть позднее – уже и в качестве прямых руководителей и суверенных правителей государства? Кто мог бы помыслить, что атеизм в состоянии породить один из самых действенных принципов насильственного фанатизма? Кто мог бы вообразить, что в государстве, отчасти рожденном в войне, да еще и в настолько кровопролитной и жестокой войне, военные окажутся не у дел или практически не у дел, что в Конвенте не будет ни одного известного офицера, что гражданские власти, существование которых продлилось какие-то мгновенья, да еще и в полной неразберихе, составленные из самых заурядных людей, окажутся в состоянии править целой страной и руководить ее армиями с такой хваткой, которую едва ли когда-то могли себе позволить самые солидные сенаты и самые уважаемые монархи? Этого, например, признаюсь, я не предвидел даже после нескольких лет размышлений, хотя все остальное дошло до меня довольно быстро.

Думаю, лишь совсем немногим удалось увидеть в чистом терроре не только принцип поддержания власти в определенных руках, но и принцип действия в таких вопросах, в которых самые авторитетные политические теоретики считали невозможным даже намек на применение силы – например, в вопросах работы рынка, будь то денежная политика, сельскохозяйственная или производственная. И все ж четыре года мы наблюдали, как с помощью одного лишь страха выдаются кредиты, поступают средства, собираются и снабжаются армии куда более многочисленные, чем Франция когда-либо выставляла на поле боя.

Вот чему во всей истории едва ли найдутся примеры, а если и найдутся, то чересчур древние и неясные. А потому я не так уж и готов, в отличие от некоторых, обвинять в глупости или трусости тех, кого застало врасплох такого рода зло. Даже теперь, после всего произошедшего, трудно установить все его причины. Однако многие из них проследить вполне можно. Но их предвидению не учат ни история, ни теоретические изыскания (как я уже сказал), и, конечно же, они не учат, как им противостоять. И теперь, когда они уже являются не делом предвидения, но опыта, недавнего опыта, нашего собственного опыта, было бы бессмысленно пытаться вернуться назад – к истории прошлого, дабы найти там наставления о том, как справиться с тем, чего она не научила нас предвидеть.

Комментарий переводчика